– Но ты можешь? – спросила она снова.
– Сперва надо поговорить. Я бы предал свой род, если бы не задал тебе несколько вопросов.
– Тогда спрашивай, – прошептала она. – Но имей в виду, ничто из сказанного мною не поможет твоей расе в грядущем испытании.
– Как ты говоришь? Какова природа этих звуков?
– Слушай мой голос, – сказала она, – а не мои слова. Что ты слышишь?
Я последовал ее совету и услышал шелковый шелест постельного белья, шорохи наших тел, тихий шум прибоя вдалеке и биение собственного сердца.
Я готов был задать сотню вопросов, и казалось, каждый из них может добыть мне Новое Солнце. Ее губы коснулись моих, и все вопросы исчезли, унеслись из моего сознания, словно их никогда и не существовало. Ее руки, губы, глаза и груди, которых я касался, – во всем присутствовало волшебство; но было и что-то еще, возможно, аромат ее волос. По-моему, я вдохнул бесконечность ночи…
Лежа на спине, я вошел в Йесод. Или, вернее, Йесод сомкнулся вокруг меня. Только тогда я понял, что никогда здесь не был. Звезды мириадами изливались из меня, как фонтаны солнц, и на мгновение мне почудилось, что я знаю, как рождаются вселенные. Все – безумие.
Реальность сменила тьму, зажгла свой светильник, разогнав темноту по углам, а вместе с нею все легкокрылые порождения нашей фантазии. Что-то родилось между Йесодом и Брией, когда я сошелся с Афетой на том диване в закругленной комнате, нечто крошечное и необъятное, обжигающее, словно уголь, поднесенный щипцами к языку.
Это был я.
Я спал, и спал без сновидений, не ведая, что сплю.
Когда я проснулся, Афета уже ушла. Солнце Йесода светило сквозь отдушину в самом конце завитка раковины. Слабея, его свет доходил и до меня, отраженный белыми стенами, и я проснулся в золотистом полумраке. Я встал и оделся, гадая, куда подевалась Афета; но не успел я натянуть сапоги, как она явилась с подносом в руках. Меня смутило то, что такая важная дама прислуживает мне, и я сказал ей об этом.
– Но ведь благородные наложницы при твоем дворе прислуживали тебе, Автарх?
– Что они по сравнению с тобой?
Она пожала плечами.
– Я не важная дама. Разве что для тебя и только сегодня. Наше положение определяется близостью к иерограмматам, а я не очень близка к ним.
Афета поставила поднос и села рядом. На подносе лежали маленькие пирожки, стоял графин с холодной водой и чашки с какой-то курящейся жидкостью, которая выглядела как молоко, но молоком не являлась.
– Не могу поверить, что ты далека от иерограмматов, госпожа.
– Просто ты слишком много значения придаешь себе и своему Урсу, воображая, будто мои слова и наши сиюминутные поступки решат его судьбу. Это вовсе не так. То, что мы сейчас делаем, не имеет никакого значения, а ты и твой Урс никого здесь не заботят.
Я ждал, что она еще скажет, и наконец она добавила:
– Кроме меня, – и надкусила один из пирожков.
– Спасибо, госпожа.
– И то только потому, что ты здесь. Хотя ни ты, ни твой Урс мне вовсе не нравятся, а сам ты очень печешься о нем.
– Но, госпожа…
– Я знаю, ты думал, что я желаю тебя. Только теперь ты нравишься мне настолько, что я могу признаться в отсутствии всякого желания. Ты – герой, Автарх, а герои – всегда чудовища, которые являются, чтобы сообщить нам то, что мы предпочитали бы не знать. Но ты – монстр из монстров. Скажи мне, когда ты шел по круглому залу в Палату Слушаний, ты разглядывал картины?
– Некоторые, – признался я. – Там была камера, куда поместили Агию, и я заметил еще пару других…
– И как, по-твоему, они попали туда?
Я тоже взял пирожок и отпил из чашки, которая стояла ближе ко мне.
– Не имею представления, госпожа. Я видел столько чудес, что перестал удивляться им – всем, кроме Теклы.
– Но вчера ты не решился расспросить о ней – даже о Текле, – опасаясь того, что я могу сказать или сделать. Хотя порывался сотню раз.
– Неужели я понравился бы тебе больше, госпожа, если бы, лежа с тобой в одной постели, принялся расспрашивать о своей старой любви? Воистину ваш род непостижим. Но раз уж ты сама заговорила о ней, расскажи мне.
Капля белой жидкости, которую я пил, толком не распробовав, упала рядом с чашкой. Я огляделся по сторонам в поисках чего-нибудь, чем можно было бы вытереть ее, но ничего не нашел.
– У тебя дрожат руки.
– Твоя правда, госпожа. – Я поставил чашку, и она загремела о поднос.
– Ты так любил ее?
