имевшему разительное сходство с тем, что в пору моего детства был в дортуаре учеников, я ощущал этот нож под собой.
Потом он вращался перед моими закрытыми глазами, сверкая во тьме, различимый в мельчайших подробностях, от острия до наконечника рукояти. Когда же я наконец заснул, я обнаружил его и среди своих снов.
Может быть, из-за этого спал я плохо. Снова и снова я просыпался, моргая, глядел на лампу, горевшую над моей головой, вставал, потягивался и подходил к бойнице, чтобы в очередной раз увидеть белую звезду, которая была другим мной. В такие моменты я с радостью предал бы свое заключенное в клетку тело смерти, если бы мог сделать это с достоинством, и бежал бы, устремившись в ночное небо, дабы воссоединить свое существо. В эти минуты я сознавал свою силу, которая могла бы притянуть ко мне целые миры и испепелить их, как художник сжигает различные минералы для получения пигментов. В ныне утерянной коричневой книге, которую я носил с собой и читал так долго, что наконец перенес в свою память все ее содержание (хотя когда-то оно казалось неисчерпаемым), была такая фраза: «Вот, я видел еще сон: вот, солнце и луна и одиннадцать звезд поклоняются мне». Слова эти ясно показывают, насколько мудрее нас были люди давно минувших веков; не зря книга эта названа «Книгой Чудес Урса и Неба».
Я тоже видел сон. Мне снилось, что я призвал к себе силу своей звезды и, встав, мы пошли – Текла и Северьян вместе – к нашей зарешеченной двери, схватились за прутья решетки и разгибали их, пока не смогли пройти между ними. Но, разогнув их, мы, казалось, раздвинули занавес, а за ним был второй занавес, и Цадкиэль, не больше и не меньше нас, с объятым огнем кортиком в руке.
Когда новый день, словно поток потускневшего золота, наконец влился в мою камеру сквозь открытую бойницу и я уже ждал свою миску с ложкой, я осмотрел прутья решетки. Хотя большинство из них выглядели нетронутыми, те, что посередине, были чуть изогнуты.
Мальчишка принес мне еду со словами:
– Даже с одного раза я многое узнал от тебя, Северьян. Мне жаль расставаться с тобой.
Я спросил, не собираются ли меня казнить.
Он поставил поднос на пол и оглянулся через плечо на подмастерье, прислонившегося к стене.
– Нет, не в этом дело. Тебя просто собираются перевезти куда-то в другое место. Сегодня за тобой пришлют флайер с преторианцами.
– Флайер?
– Только флайер может пролететь над армией повстанцев – наверно, поэтому. Ты никогда не летал на них? Я только видел, как они садятся и взлетают. Это, должно быть, очень страшно.
– Так и есть. Когда я впервые летел на флайере, нас сбили. С тех пор я часто летал на них и даже научился управлять ими; но, по правде говоря, мне всегда было страшно.
– И мне было бы, – кивнул мальчишка, – но все равно я хотел бы попробовать. – Он неловким движением протянул мне руку. – Удачи, Северьян, куда бы тебя ни занесло.
Я пожал его руку; она была грязная, но сухая и казалась очень маленькой.
– Смерди, – спросил я, – это ведь не настоящее твое имя?
– Нет, – ухмыльнулся он. – Оно означает, что от меня дурно пахнет.
– Я не чувствую.
– Так ведь еще не холодно, – объяснил он, – и я могу ходить купаться. Вот зимой мне не часто удается помыться, а работы у меня хоть отбавляй.
– Ну да, я помню. А настоящее твое имя?
– Имар. – Он отнял руку. – Чего ты так на меня уставился?
– Потому что, дотронувшись до тебя, я увидел вокруг твоей головы сияние самоцветов. Имар, мне кажется, я начинаю развертываться. Распространяться сквозь время – или, вернее, ощущать, что я распростерт во времени, как и все мы. Странно, что нам с тобой суждено встретиться при подобных обстоятельствах. – Я колебался, тысячи слов просились на язык. – Или, быть может, как раз ничего странного. Разумеется, что-то управляет нашими судьбами. И это что-то важнее, чем даже иерограмматы.
– О чем это ты?
– Имар, однажды ты станешь правителем. Ты будешь монархом, хотя, наверное, сам ты назовешь себя иначе. Старайся править во имя Урса, а не просто именем Урса, как многие. Правь справедливо или хотя бы настолько справедливо, насколько позволяют обстоятельства.
– Дразнишься, да? – насторожился он.
– Нет, – сказал я. – Хотя я знаю только то, что ты будешь править и однажды, переодевшись, усядешься под платаном. Но это я знаю наверняка.
Когда Имар и подмастерье удалились, я засунул нож за голенище сапога и прикрыл его штаниной. Пока я проделывал эту операцию и потом, сидя в ожидании на своей койке, я размышлял над нашим разговором.
А что, если Имар взошел на Трон Феникса лишь потому, что какой-то посвященный – то есть я – напророчил ему это? Насколько мне известно, такого рода эпизод не зафиксирован в истории; быть может, я создал свою личную правду. Или, может статься, Имар, возомнив теперь себя хозяином собственной судьбы, окажется не способным на решающее усилие, которое и принесло бы ему блестящую победу?
Кто знает. Не скрывает ли Цадкиэлева завеса неопределенности будущее даже от тех, кто явился из его тумана? Настоящее, когда мы оставляем впереди себя, снова становится будущим. Я и впрямь покинул его и теперь ждал в глубоком прошлом, которое в мои дни было немногим больше, чем легендой.
Мимо тянулась вереница томительных страж, точно муравьи, ползущие сквозь осень в зиму. Наконец, когда я уже убедил себя в том, что Имар ошибся и преторианцы придут не сегодня, а завтра – или вообще не придут, – я выглянул из бойницы, надеясь развлечься наблюдением за теми немногими, кому случится пересечь Старое Подворье.
