встречали и радостью, и косым взглядом, и бутылью самогона, и пулей… Вот пришел он, грязный, измотанный, мало похожий на освободителя… Да-да, конечно освободитель. Спору нет… Но… что за чучело?.. Что у него на уме?.. Что идет за ним следом?»
Солдаты рассаживались, расстегивали шинели, но было как-то не по себе. Только сержант Маркин плотно уселся в глубокое кресло, положил ногу на ногу, уже закурил и, видимо, чувствовал себя совершенно свободно.
Наум не спеша стянул замызганные рукавицы, аккуратно снял чехол с инструмента, отомкнул замок, открыл крышку клавиатуры. Снял ватник и сел. Его волосы сбились под шапкой и прическа казалась затейливой, с хохолком на макушке… Он откинулся, расстегнул ворот гимнастерки и осторожно положил руки на клавиши. Так осторожно, точно клавиши могут рассыпаться от прикосновения… Казалось, пальцы не двигались, а по комнате уже лилась мелодия, даже не мелодия — наигрыш… Это было какое-то попурри: одна мелодия сменяла другую, перетекая незаметно и как бы сама по себе. Наум разминал застывшие пальцы и, может быть, вспоминал…
Маркин еле заметно оглядывался по сторонам — «если бы опять не его находчивость, куковали бы в холодном особняке. И хрен бы что слушали сейчас…» Его довольно курносая физиономия пыталась выразить напряженное внимание. Сержант уже не отрывал взгляда от рук Наума и удивлялся: «как это ему удается… Неужто ни разу не промахивается?..»
В музыке появилась некая стройность, — нет, не наигрыш, не напев, а сила и напор…
Пожилой автоматчик Сысоев вроде бы и не слушал и не слышал… Два сына на фронте, воюют раньше отца и старший уже скоро год, как пропал без вести.
Командир посмотрел на женщину. Она не поднимала головы, но шить перестала. Ее руки лежала на коленях. Тонкие пальцы все время двигались, будто искали что-то… «Надо бы подготовиться к форсированию, — думал командир, — чтобы ни один вот просто так не утонул… А если мороз снова прижмет и тонкий ледок укрепится? А если?..
Строки Хлебникова появились сами, как из заточения… Он даже не мог вспомнить, откуда он их знает… И зачем сейчас вспомнил…
Музыка сметала все на своем пути… И затапливала…
Оборвалась так же внезапно, как и появилась. Только звучала еще под потолком…
Наум Комм задумался. Вот он встал, чтобы открыть большую крышку; трое бросились ему на помощь, будто это был броневой щит, а не крышка рояля. Осторожно открыли и сели на места. Сел и Наум, вытер ладони о колени, пригладил хохолок… Словно приготовился к броску… Решился. И с первым аккордом вздрогнула и выпрямилась хозяйка… Сердце будто замерло на мгновение. Руки летали по клавишам, и еще не мелодия, а сонм звуков вихрем носился по дому… Наум морщился, видно не все получалось так, как хотелось… пальцы не больно-то слушались, но он их заставлял… заставлял вспомнить… И взятый темп держал уверенно… Держал!..
Хозяйка чуть наклонилась вперед, как окаменела… Стекла вздрагивали и сотрясались отдаленными орудийными выстрелами, но, казалось, только в те мгновения, когда позволяла музыка… Над миром летело беспощадное небесное сражение. А на земле врагу не оставалось и тени надежды на спасение… И вот большое горе сильного человека прорвалось в этом вихре. Оно росло, ширилось, наконец стало огромным. Такая боль могла быть только у существа, способного чувствовать пульс и дыхание миллионов других существ…
Отзвучали последние аккорды, и в комнате стало совсем тихо, только временами слышалось несдержанное солдатское дыхание.
Нарушил тишину хриплый голос пожилого:
— Не по-ни-ма-ю!..
Хозяйка вздрогнула и повернулась к нему. Обернулись и остальные.
— … Что оно есть такое? Музыка? — вопрос был задан в никуда, в пространство.
Комм ответил не сразу и скорее себе, чем задававшему:
— … Не помню, кто сказал: «музыка Шопена — это пушки, спрятанные в цветах».
— Это пушки! — обрадовался Маркин. — Факт.
— Что ты сейчас играл? — спросил командир.
— Ц-мольный этюд Шопена. Он «Революционным» называется.
— Значит, революционный?.. Правильно, — согласился Маркин. — А «Це-мольный»… Даже смешно — «Це-це-моль-ный», — и засмеялся.
Распахнулась дверь, и связной на ходу прокричал:
— По ма-ши-нам!
Все разом поднялись и направились к выходу.
Наум потуже подпоясался ремнем, но все равно настоящей выправки не получилось. Одел ватник.
— Спасибо, — сказал он хозяйке.
Командир взял шлем и попрощался.
— Подождите, — остановила их женщина. Она подошла к комоду, открыла резной ларец, достала оттуда меленький сверток, быстро развернула его и подошла к Науму:
— Возьмите. Они теплые. — Это были замечательные теплые рукавицы.
— Нет, что вы… — наотрез отказался Наум. — Я там их только перепачкаю.
— Ну и что? — строго сказала она. — Пианист должен беречь руки.
Наум чуть помедлил и сказал:
— Ну, если так, спасибо, — он взял рукавицы и каждую затолкал в разбитую, рваную свою. — На память… — и улыбнулся.
У него оказалась замечательная, сконфуженная улыбка, она это заметила и даже чуть передразнила его.
Командир и солдат вышли. На перепаханную гусеницами танков землю ложились хлопья снега, но уже не таяли. Крепчал холодный ветер.
Кутаясь в белую просторную шаль, женщина стояла у окна и смотрела на улицу. Мимо с грохотом проходили боевые машины и снопы искр вырывались из глушителей. Они шли одна за другой, и каждый раз ей казалось, что это были те самые, что несколько минут назад покинули ее дом. Но тех уже нельзя было отыскать в потоке несметного войска.
Впереди у них был Одер и бой.
Пока летели бомбы
ЭТО ВСЕ МНЕ ПРИСНИЛОСЬ И ОКАЗАЛОСЬ ПРАВДОЙ. ТОЛЬКО НЕ ЗНАЮ, ЧТО БЫЛО СНАЧАЛА — СОН, ПОТОМ ЯВЬ, ИЛИ НАОБОРОТ. НО КАКОЕ ТЕПЕРЬ ЭТО ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЕ? ГЛАВНОЕ, ЧТО МНЕ ПРИСНИЛОСЬ, БУДТО Я — ЭТО ТОТ, КТО ПОГИБ (ЕГО ЗВАЛИ ИВАН, ФАМИЛИЯ — БЕЛОУС, ОН ТОЛЬКО-ТОЛЬКО ПОЛУЧИЛ ЗВАНИЕ ГВАРДИИ СТАРШЕГО ЛЕЙТЕНАНТА). МОЙ ТОВАРИЩ. А ОН — ЭТО ТОТ, ЧТО ОСТАЛСЯ В ЖИВЫХ, ТО ЕСТЬ Я…
ПОГОДИТЕ, Я ВСЕ ПО ПОРЯДКУ, И ВЫ ПОЙМЕТЕ.
14 февраля, год 1945-й, мои часы показывали семнадцать часов ноль пять минут.
