этот момент Шевцов подумал почти о том же, о чем думал и Ланской.
– Здесь, у чертежной доски, - сказал Шевцов, - не было чувства одиночества. И те только потому, что работа отвлекала. Нет, дело даже не в этом. Чтобы решить задачу (а проект - это сотни связанных между собой задач), мне приходилось вспоминать с самого начала - с первых искусственных спутников, с первых космических ракет… Я анализировал, сравнивал, отбирал лучшие решения, иногда спорил… Рядом со мной - пусть незримо - были люди; они советовали, предостерегали, возражали… Если в такие минуты я думал о черной пыли, то только со злостью. Она мешала нашим кораблям. Она могла погубить и этот корабль, который я чертил на листе ватмана… Черная пыль! Каждые шесть часов я включал электронную машину. Помигивая контрольными лампами, машина обрабатывала показания приборов и отвечала мне своим противным голосом: «Черной пыли нет…» Но однажды… По странной прихоти судьбы это случилось в день моего рождения…
Шевцов ходил по кают-компании «Поиска».
Голубой пластик, покрывавший пол каюты, глушил тяжелые шаги. Перегрузка (корабль летел с ускорением) удвоила тяжесть - и каждый шаг требовал больших усилий. Шевцову казалось, что он передвигается по дну невидимого, но плотного океана, преодолевая сопротивление воды. Постепенно он привык к перегрузке.
От стены до электронной машины было восемь шагов. От машины до стены - двенадцать. Когда Шевцов шел к машине, он невольно удлинял шаги: смотреть на серую машину не хотелось. Возвращаясь от машины к стене, Шевцов укорачивал шаги, потому что на стене висел портрет девушки - и все в этом портрете было особенное.
Шевцов со своей вечной манерой анализировать давно определил, что это особенное - в контрастах: узкий овал лица - и широко расставленные большие глаза; легкость, хрупкость, почти воздушность - и сила в крутом повороте головы; тонкие, совсем еще детские косички - и строгий, немного грустный взгляд…
Он шагал по кают-компании и думал о том, что глаза удивительные - словно озера, пронизанные солнечными лучами. Он попытался найти объяснение и этому, но неожиданно, отодвинув аналитические соображения, из глубин памяти выплыли старые строки:
Ты не от женщины родилась:
Бор породил тебя по весне,
Вешнего неба русская вязь,
Озеро, тающее в светизне…
Звонок - острый, как удар ножа, - вспорол тишину. Шевцов остановился, все еще глядя на портрет. Вновь зазвенел звонок - настойчиво, тревожно. Перепрыгивая через ступеньки, Шевцов взбежал наверх, в рубку. На приборном щите, под циферблатом интегрального термометра, горела красная лампочка. Стрелка отклонилась на три сотых градуса. Интегральный термометр показывал среднюю температуру на внешней поверхности бортов корабля. Повышение температуры могло быть вызвано и случайными причинами: лучевым воздействием, каким-нибудь местным перегревом. Но Шевцов уже чувствовал: это - черная пыль.
Он спустился вниз, к электронной машине. Включил ее. И услышал жесткий голос - ему почудились в нем злорадные нотки:
– Черная пыль…
Тогда он вернулся в рубку. Здесь, на пульте управления, в стороне от обычной клавиатуры, были две красные клавиши. Шевцов помедлил - и нажал одну из них. Созданное им средство защиты от черной пыли вступило в действие.
Это был свет. Яркие лучи света зажглись за бортом «Поиска», концентрический световой пучок ринулся вперед, сметая своим давлением ничтожные по размерам частицы черной пыли и расчищая кораблю дорогу… Так, во всяком случае, предполагал Шевцов. Так должно было быть по расчетам.
Шевцов сидел в мягком амортизационном кресле и ждал. Стрелка интегрального термометра не возвращалась к нормальному положению. Она медленно, но упорно карабкалась вверх. Температура продолжала увеличиваться.
Тогда Шевцов нажал вторую клавишу. Включились резервные светильники. И снова надо было ждать. А стрелка термометра никак не хотела вернуться вниз, к зеленой черте.
Шевцов подошел к приборному щиту и долго смотрел на дрожащее острие стрелки, «Врет прибор, - подумал он, - Свет нагревает металл. Свет, а не черная пыль!»
Он снова опустился вниз, к электронной машине. Быстро мигая красными сигнальными лампами, машина внятно произнесла:
– Черная пыль. Частицы сконцентрировались, стали крупнее. Свет не отталкивает их…
Шевцов продолжал рассказ. Он не видел, как Тессем вышел из комнаты и вернулся с бутылкой рислинга. Тессем налил вино - Ланскому и себе - и сказал:
– За тех, кто в Звездном Мире!
Они подняли бокалы, а Шевцов продолжал рассказ, потому что радиоволны ползут очень медленно, и он еще не слышал, что тост был за него. За него и за всех, кто сейчас вместе с ним, шел сквозь мрак навстречу далеким солнцам.
– Не надо было пускать тебя, Шевцов, - сказал Тессем, поставив бокал. - В таких случаях роботы справляются лучше. Они не волнуются.
Тессем поскребывал свою курчавую бородку: должно быть волновался.
Итак, машина внятно произнесла:
– Черная пыль. Частицы сконцентрировались, стали крупнее. Свет не отталкивает их.
Шевцов допускал, что пылезащитная установка может капризничать. Однако этого он не ожидал. Еще не сознавая всей глубины опасности, он подумал: надо что-то делать. И он отдал команду электронной машине - исследовать черную пыль, точно определить ее концентрацию, состав, свойства…
Он ходил по кают-компании. «Ну, хорошо, - сказал он себе, - пока ничего не произошло. Меня послали осилить эту пыль и я ее осилю. На 'Каравелле' и 'Неве' не было такой аппаратуры, какая есть у меня. А это - главное». Это не было главным, он понимал, но не хотел признаться. «Ничего не произошло, - повторил он. - Пусть машина исследует пыль. Пока я буду думать о другом». И он заставил себя думать о другом. Может быть, сказалась свойственная ему методичность. Может быть, наоборот, это было озорство. Но Шевцов заставил себя вспомнить стихи - те самые стихи, которые прервал звонок интегрального термометра.
Шевцов стоял перед портретом и, не думая о черной пыли, смотрел в отсвечивающие голубым ледком глаза:
Ты не от женщины родилась:
Бор породил тебя по весне,
Вешнего неба русская вязь,
Озеро, тающее в светизне.
Не оттого ли твою красу
Хочется слушать опять и опять,
Каждому шелесту душу отдать
И заблудиться в твоем лесу…
Нет, это было не озорство. Не методичность и не сентиментальность. Каждая строчка стихов отвергала растерянность и наполняла сердце тем уверенным спокойствием, которое нужно было для схватки с черной пылью.
