за шагом, повторяешь пройденный летом путь. Вспоминаешь иногда такие подробности, что только диву даешься! Вот отыскал я сейчас маленький кружочек с названием Пехенец, и перед глазами встала заснеженная, убегающая вдаль просека в глухом еловом лесу. Поваленная осина, вся обглоданная зайцами. На осину я присел, чтобы подкрепиться. И только отойдя уже с километр, хватился вдруг оставленных там варежек. Пришлось вернуться. И велико же было мое изумление, когда, идя по своему собственному следу, обнаружил вдруг разлапистый хищный след рыси, кравшейся за мной прямо по лыжне. Пришлось снять с плеча ружье... Я вглядывался в сумрачную лесную чащу, пытаясь разглядеть, где же затаилась лесная кошка. Вот с одной из елок упал большой ком снега... Потом с другой. Посыпалась снежная пыль. Нет, рыси не было видно. Предвечерний ветер пронесся по лесу...
На карте встречаешь названия, которые пробуждают в уме целые вереницы воспоминаний, живых картин и портретов. Есть названия, связанные с лучшими годами жизни, есть такие, что наводят на грустные раздумья о чем-то прекрасном, но невозвратно потерянном, есть, наконец, вырывающие из повседневности былого, словно освещенные голубым блеском молнии, мгновенья подлинного счастья.
В трудные минуты жизни, в пору душевного смятения, острой неудовлетворенности собой, своими поступками всегда особенно хочется быть в лесу, идти легко, без устали, глухими, позабытыми тропинками; смотреть с крутого берега, как темный поток лесной реки несет и крутит первые тронутые багрецом листья; слушать далекую перекличку тянущихся к югу ястребов; вдыхать терпкий, непередаваемый аромат заросшей вереском и клюквой мшары.
Уходят, отодвигаются куда-то на второй план мелкие житейские невзгоды и заботы. Ясность и стройность приобретают мысли. То, что еще недавно видел словно в тумане, становится четким, выпуклым.
Musa pedestris — называл Виктор Гюго музу пеших путешествий. Пешая муза. Мне много пришлось в жизни поездить, побывать на Кольском полуострове и на Дальнем Востоке, на Сахалине и на Урале. Во Вьетнаме я был в годы войны, в КНР — когда площади городов были запружены митингующими хунвейбинами. США, Турция, Италия, острова Мальорка и Мальта... В Испанию я попал сразу после смерти Франко. Страна переживала первые дни освобождения от фашизма, В кинотеатрах стояли огромные очереди. Испанцы впервые смотрели «Диктатора» Чарли Чаплина...
Но прежде чем отправиться в далекие края, я изрядно исходил пешком свою, Ленинградскую, область, постарался как следует изучить историю своего города.
Все флаги в гости...
Город этот хорош в любое время года. И в январские стужи, когда зима, искусная мастерица, становится соавтором Воронихина и Растрелли, припорошив снегом четкие карнизы дворцов, продрогшие липы в Летнем саду, не по-январски легкий плащ Петра Великого.
Прекрасен Ленинград и в сентябре, когда идешь пустынными аллеями Крестовского острова, зачарованный осенним великолепием парка, идешь и не замечаешь ни мелко сеящего дождя, ни мокрых листьев под ногами... Но больше всего я люблю город в первые майские дни, когда с тихим шорохом, а если спуститься по гранитным ступеням к воде и прислушаться, — то с мелодичным позваниванием идет по Неве ладожский лед. Идет, обтекая стоящие на бакенах эсминцы и ракетные крейсера, пришедшие на празднование Первого мая.
— Ладожский лед пошел! — улыбаясь, сообщают друг другу ленинградцы. И это звучит как приветствие.
Лед пошел! В этих словах слышится радость людей, перенесших долгие и суровые блокадные зимы. Не потому ли так по-особому трепетно любят здесь весну, яркое весеннее солнце, порывистый свежий ветер, полощущий красные флаги на мостах?
Последний солнечный луч полыхнул багряным заревом в зеркальных окнах Зимнего, скользнул по куполу Исаакия. И сразу же воздух прорезал чистый и звонкий голос трубы — на «Авроре» сыграли вечернюю зарю. Сейчас самое время отрешиться от суеты и вглядеться в город, вслушаться в него. Невольно поймаешь себя на мысли о том, что ты идешь к «Медному всаднику» по тем же гранитным плитам, по которым шел Пушкин.
Тут декабристы спешили к Сенатской площади: там, запахнув полы шубы, зябко поеживаясь, сворачивал с Морской на Невский проспект Николай Васильевич Гоголь, так и не привыкший к петербургским холодам... А здесь, вернувшийся со службы в осенний, дождливый день, весь промокший, удрученный картинами беспросветной бедности, старик Тютчев, пока его раздевали, диктовал дочери:
Счастливая особенность Ленинграда: воздвигнутый по единому замыслу, стоит его центр столетия, почти не меняясь. Стоит чутким свидетелем разных эпох, хранителем славных революционных традиций, возбуждая в человеке необычайно острое ощущение истории. И прежде всего ее яркой и величественной страницы — Октябрьских дней семнадцатого года.
Да, Ленинграду повезло. И с архитекторами, и со строителями. Их имена навечно вписаны в историю мировой архитектуры. Вот интересная деталь. В 1827 году состоялся конкурс на проект застройки восточной границы Дворцовой площади, в котором участвовали К. И. Росси, В. П. Стасов, О. Монферран, К. А. Тон и А. П. Брюллов! Каждый — светило! Каждый обессмертил свое имя в истории города.
Городу повезло и в другом — ленинградцы бережно хранят то, что досталось им от предков. Прекрасное состояние памятников архитектуры изумляет иностранных гостей. А какая гигантская работа проведена и проводится по капитальному ремонту зданий в центре города. А набережные Невы? Год от года они продолжают одеваться в гранит.
Ленинграду двести семьдесят семь... Молод или стар мой город? Молод рядом с древними славными Киевом и Новгородом, живущими уже второе тысячелетие. А если посмотреть на него глазами жителя Дивногорска, только что вышедшего из Эрмитажа и пристально взглядывающего на четкий профиль Петропавловской крепости, то сразу бросаются в глаза благородные седины истории. Возраст города определяется не только числом прожитых лет. Мы судим о нем, прежде всего, по тем событиям, что вписаны красными строками в историю человечества, так же как и жизнь самого человека измеряем его свершениями. Годы, прожитые Петербургом — Петроградом — Ленинградом, спрессованы до предела. Бег их стремителен. А иные десятилетия и даже годы были равны эпохам. Эхо событий, разыгрывавшихся на
