Бэстолочь (сборник)

себя в зеркало и тут снова, в который уже раз после Диминого звонка, мысленно повторил: «Зоя Николаевна умерла. Как же так?»

Наружности она была заурядной. Невысокого роста, с простым, слегка рябоватым лицом и бесцветными глазами. Насколько помнил ее Кирилл, она всегда выглядела пожилой, но никогда старой, и волосы у нее всегда были седые; точнее, серые, с грязноватым даже оттенком, и довольно реденькие. И в то же время было в ней нечто такое, что сразу же привлекало и подкупало. Улыбка, что ли, ее ласковая и немного грустная. Или умение смотреть на своего собеседника, будто она проникла ему глубоко в душу и тут же все поняла, и притом так осторожно проникла и так бережно заглянула, что не бежать хотелось от этого взгляда, не замыкаться в себе, а, наоборот, раскрыться навстречу его прикосновению и освободиться от всего, что тяжело лежало под сердцем.

Она преподавала французский в институте… В каком-то институте, название которого Кирилл теперь уже не помнил… в котором еще учился Дима Стрельчик… Да бог с ним!

Главное, что она научила Кирилла литературе, вернее – понимать и любить литературу, которую сама знала и понимала изумительно.

«Литературе вообще нельзя научить, а в школе особенно, – как-то объясняла Кириллу Зоя Николаевна. – Видишь ли, когда преподаешь в школе, скажем, Толстого, главное, на мой взгляд, чтобы твой ученик не возненавидел великого классика и его героев, едва прикоснувшись к ним, не потерял их для себя на долгие годы. Для того чтобы действительно узнать Толстого, надо уже быть взрослым человеком. А пока надо постараться, чтобы от встречи с Толстым у молодого человека осталось по крайней мере радостное впечатление, ощущение чего-то светлого и во многом непонятного, к чему хотелось бы вновь и вновь возвращаться в дальнейшем… Самое страшное, что может сделать педагог – это заставлять из-под палки читать великого художника. Это, если хочешь, профессиональное преступление… Я знала одного человека, которому в школе привили такое отвращение к Гоголю – как ни чудовищно это звучит, но именно так оно и было, – что понадобилось целых двадцать лет на то, чтобы он избавился наконец от плодов этой антигоголевской терапии и уже в весьма зрелом возрасте „открыл“ для себя Гоголя».

Кирилла миновала участь знакомого Зои Николаевны. Гоголя он любил, может быть, потому, что Нина Ивановна, его школьная «литераторша», учительницей была настолько никудышной, что даже испортить ничего не могла…

Да, точно… Когда они с Димой Стрельчиком встретились у Никитских ворот, шел дождь, косой и колючий от холодного ветра, и Дима предложил Кириллу на секундочку зайти к его «француженке», которая обещала-де Диме какую-то интересную книгу. Они зашли, просидели у «француженки» около четырех часов, а когда наконец собрались уходить, Кирилл вдруг, сам того не ожидая, спросил:

– Зоя Николаевна, можно я к вам приду еще раз? – И, не дожидаясь разрешения, волнуясь и стыдясь собственной бестактности, добавил: – А завтра вечером можно?

– Конечно же можно. Но только обязательно завтра вечером, – ответила Зоя Николаевна.

Позже Кирилл случайно узнал, что в тот вечер, на который ей назначил встречу Кирилл, Зоя Николаевна собиралась пойти на концерт.

– Ну зачем вы так сделали? – удивлялся потом Кирилл. – Я бы мог прийти и на следующий день, и через неделю. И потом, я не понимаю… Совершенно чужой вам человек…

– Видишь ли, Кирилл, мне тогда показалось, что этот твой приход был тебе значительно нужнее, чем мне – мой концерт, – ответила Зоя Николаевна.

Конечно же нужнее…

Кирилл задумался и, сделав неосторожное движение, порезался. Он не заметил этого движения, он и боли не почувствовал и удивился, когда увидел на щеке узенькую полоску крови.

«Надо же, черт побери! – с досадой подумал Кирилл и тут же успокоил себя: – Ничего. Пустяковая царапина. Наложат тон, и не будет заметно».

Кирилл взял кусочек ватки, смочил ее одеколоном и протер царапину. Но через секунду порез снова наполнился кровью, которая потекла вниз по щеке, слегка задержалась на скуле, а потом сорвалась вниз на шею, за ворот рубашки. Кирилл снова стер кровь ваткой, и снова порез наполнился кровью.

«Йодом бы. Да неохота пачкать физиономию», – подумал Кирилл.

«Самопожертвование вдвойне вредно. Оно не только губит того, кто жертвует, но и вредит тем, ради кого приносится жертва…»

Теперь уже не вспомнить, каким чередом разговор коснулся «Дяди Вани» в тот вечер с колючим дождем на холодном ветру, в который Кирилл впервые увидел Зою Николаевну. Кирилл и Дима Стрельчик стали спорить в коридоре, где Зоя Николаевна передала Диме книжку, а продолжали уже в комнате. Они едва обращали внимание на хозяйку, которая незаметно отобрала у них мокрые плащи, незаметно провела по длинному коридору коммунальной квартиры в свою комнату, где, усадив их на стулья, незаметно устроилась на кушетке, сбоку от споривших. Она все время молчала, но если бы вдруг вышла из комнаты, спор наверняка тут же прекратился, а сами спорщики удивились бы неестественности положения: в чужой квартире, на глазах посторонней в общем-то им обоим женщины с таким азартом сцепились, не замечая ничего вокруг себя.

– Да пойми ты, старик, – убеждал Дима Стрельчик. – Ведь в этом же вся гениальность «Дяди Вани»! Это основная идея Чехова! Дядя Ваня – зло, как ты не понимаешь! Да, трагедия. Да, у него все от чистого сердца. Но его доброта вредна, она калечит людей. Злых и бессердечных она укрепляет в их жестокости и бессердечии, а добрых делает еще более несчастными, безответными и несправедливо униженными. Доброта дяди Вани социально вредна, если хочешь.

Кирилл не желал с ним соглашаться. Доброта, рассуждал он, в принципе не может быть полезной или вредной ни социально, ни еще как-либо, как не может быть полезной или вредной истина. Другое дело, что доброту, как и истину, вернее, познание истины можно использовать для достижения как полезных, так и вредных для людей целей. Не доброта дяди Вани принесла несчастье, а то, что эгоистичные люди в корыстных целях использовали его доброту.

– Нет, это дядя Ваня сделал Серебрякова Серебряковым, – возражал Дима. – Не будь дядя Ваня безвольным добрячком, этаким всепрощающим христосиком, Серебряков вынужден был бы вести себя иначе. Он бы и Серебряковым-то не был. Нет, дядя Ваня со своей преступной бесхарактерностью, мягкотелостью больше всех виноват. Больше самого Серебрякова.

– Дядя Ваня, если хочешь знать, – сердился Кирилл, – просто не мог вести себя иначе, потому что по- настоящему добрые люди не могут не делать добра, не могут, как ты предлагаешь, в нужный момент делать добро, а в другой момент – нет. В том-то и величие дяди Вани, что он добр во что бы то ни стало. Да будь вокруг него хоть тысяча Серебряковых…

– «Добр во что бы то ни стало»! – уцепился Дима. – Вот именно! Добр ценой страдания других людей! Разве людям нужна такая доброта? Нет, старик, доброта должна приносить пользу, а иначе это не доброта вовсе. Это трусость, безволие, преступные трусость и безволие – вот что такое твой дядя Ваня!

«Боже мой! Как глупо я выглядел! – подумал вдруг Кирилл, вытирая ваткой кровь со щеки. – Весь этот восторженный инфантильный бред про доброту и истину. Неужели я мог произносить эту высокопарную чушь, а тем более верить в то, что произносил! Стыдно вспомнить!.. Молодец Димка! Здорово он меня тогда поддел, и я сразу же заткнулся. „Да ты, старик, потому так рьяно защищаешь дядю Ваню, что в самом себе находишь много родственного с ним и заодно пытаешься оправдаться…“ Молодец! Хоть и нечестный прием, а все равно молодец. В самую точку тогда попал!»

Позже, то есть много лет спустя после спора о дяде Ване, когда Кирилл уже кончил театральное училище и все реже стал бывать у Зои Николаевны, она как-то спросила его:

– Скажи, Кирилл, а ты по-прежнему считаешь, что доброта подобна истине? Помнишь, ваш спор с Димой Стрельчиком?

Кирилл усмехнулся и ответил, что если бы ему сейчас предложили роль дяди Вани, то он бы сыграл его именно таким всепрощающим христосиком, каким рисовал его Дима. По сути дела, все добрые люди – ненормальные. Они потому и добрые, что ненормальные.

– Ты был очень хорошим мальчиком, Кирилл. Добрым и искренним, – сказала вдруг Зоя Николаевна, опустив глаза и не глядя на Кирилла.