мы прикончили бутылку текилы. Он считает, что мир пришел в состояние шока, когда Полсакер открыл теорию иммунитета. Правила игры внезапно изменились. Вернее, мы впервые осознали, каковы ставки в этой игре. Смертные люди — люди, которые знали, что, как бы осторожны они ни были, болезнь или 'смерть от естественных причин' все равно приберет их, — те люди были вольны почти ничего не опасаться и идти на риск, который сегодня кажется нам преступным или безумным, путешествовать за тысячу миль от дома просто ради перемены обстановки, растрачивать телесные силы ради спортивного интереса, воевать ради славы или принципов, от жадности или даже от скуки, наносить другому смертельный удар во имя Бога или Справедливости, а порой в припадке пьяного гнева. Затем нам дали тин-иммунитет, чарующую перспективу жизни без конца, мира без границ — и мы инстинктивно ответили Оцепенением. Если смерть не что иное, как несчастный случай, которого вполне можно избежать, кто захочет рисковать своей долей в тысячелетии, делая не правильный шаг? Или любой шаг вообще?
Но за определенным пределом начинается ответная реакция, сказал Диас, и где ей еще начаться, как не в Мексике, где люди всегда обожествляли смерть. Он не хочет сказать, что они стремятся отдать свои собственные жизни. Как раз наоборот — он думает, что иммунитет возложил нечеловеческий груз на каждого из нас: 'Мы убили Судьбу. Вот почему эти indies так ожесточенно пытаются остановить нас. Они хотят, чтобы им вернули право принимать решения'.
Диас собирается бежать сегодня ночью. Он не беспокоится о том, что может вынести с острова вирусную пневмонию. Судя по всем, говорит он, мир, должно быть, ждет чего-то — или кого-то, — способного разрушить чары. Возможно, он прав. Раньше люди, бывало, говорили о 'хорошей смерти'; 'умереть хорошо' считалось чем-то вроде окончательной проверки человека. Энни, я не знаю, что мне делать. Даже если нам удастся живыми выбраться с этого острова, я никогда не смогу прийти к тебе, пока останется хоть малейшая возможность того, что я являюсь носителем, а мы даже приблизительно не знаем, каков инкубационный период. Затем всегда остается шанс Того, что доктор Стюарт или Полсакер или кто-то еще совершат здесь чудо, пока островитяне оставили нас в покое, но еще более вероятно, что этого не произойдет, и если священник вновь поведет их против нас, это будет конец… О, моя дорогая Энн, я так боюсь и так скучаю по тебе, и я не хочу жить без тебя, но я не хочу умирать. Не хочу сейчас. Не хочу пока. Не хочу никогда.
Награды не будет
1995 И. Тогоева, перевод
Я вошел в зал и протиснулся вперед, поближе к сцене. Я специально явился пораньше, хотя обычно не стремлюсь пробиться в первые ряды, И прежде не стремился, когда слушал его или других президентов. На сей же раз мне это было почему-то очень важно.
Удача! Свободное место как раз там, где мне нужно, Я уселся.
Моя нога как-то странно онемела, словно заснула. Вся целиком… Ну ладно, пусть отдохнет. Времени полным-полно
Пора? Нет. Тьма. Да-да, уснуть…
Я глянул на часы. Еще несколько минут есть. Рядом кто-то курил. Неплохая мысль. Доставая сигареты, я вспомнил, что бросил курить, но почему-то сигареты у меня все же были. Ладно, неважно. Так, возьмем сигарету. Прикурим. (Рука не слушается. Попробуем другой рукой.) Я чувствовал какое-то странное напряжение. И не мог понять причину. Ничего, затянемся поглубже. Ну вот, уже лучше. Хорошо.
А это кто? Ах да…
Коротышка в темно-сером костюме вышел на сцену откуда-то справа и проверил микрофон. Гул в зале на минуту стих. Затем опять возобновился. Коротышка, удовлетворенный, ушел.
Я еще разок затянулся и уселся поудобнее.
Отдохнуть. Да. Уснуть, уснуть… Да… Уснуть…
Вскоре на сцену с обеих сторон стали выходить люди и рассаживаться. Ага, вот и губернатор. Он будет выступать первым, скажет несколько слов, открывая собрание.
Этот человек на сцене… слева… Я видел его много раз; на фотографиях он всегда рядом с президентом, но имени его никогда не указывают. Небольшого роста, с брюшком, редеющие волосы песочного цвета; темные, неспокойные глаза за толстыми стеклами очков… Я был уверен, что он член, а возможно и шеф, элитной группы телохранителей-телепатов, которая всегда сопровождает президента во время его публичных выступлений. Телепатия была официально признана всего несколько лет назад, и с тех пор лишь небольшой группе людей предоставили возможность полностью развить в себе эту способность. В данном случае обладавшие ею были идеальными агентами; дар телепатии позволял свести к нулю опасность при выступлениях президента на публике: несколько агентов-телепатов, усевшись в разных концах зала, могли следить за общим настроением аудитории и мгновенно выявлять любые отклоняющиеся от нормы мысли, прежде всего, связанные с возможным покушением на президента, и передавать эту информацию Секретной службе. Таким образом устранялась даже сама возможность попытки покушения, не говоря уж о ее осуществлении. И в данный момент кто-то из них вполне мог читать мои мысли…
Только тут он ничего интересного не обнаружит. Нет оснований для беспокойства.
Я потушил окурок. Взглянул на телевизионщиков с их камерами. Осмотрел зал. Потом вновь уставился на сцену. Губернатор как раз пошел к микрофону. Я скосил глаза на часы. Минута в минуту.
Пора? Нет. Чуть позднее. Он сам скажет когда. Когда…
Аплодисменты смолкли, но шум в зале не прекращался: он то усиливался, то стихал. Как шум волн. Сперва я никак не мог определить, что происходит. Потом до меня дошло, что шум доносится с улицы. Гром. Должно быть, идет дождь. А я и не заметил, чтобы погода портилась, когда я сюда шел… Не помню ни туч, ни…
Я вообще не мог вспомнить, какая стояла погода и какое было время суток; темно было или светло, тепло или прохладно, ветрено или тихо… Ничего не помнил — ни о погоде, ни о чем-либо еще.
Ну и ладно. Какая, в конце концов, разница? Я пришел сюда, чтобы послушать и посмотреть. Пусть себе идет дождь. Это не имеет ни малейшего значения.
Я выслушал речь губернатора, всего шесть минут, и даже похлопал ему, пока репортеры щелкали вспышками, запечатлевая застывшие лица. В зале слышались громкие возгласы; они болью отдавались у меня в ушах, даже в виске заломило. Время тянулось страшно медленно. Вот президент поднялся и, улыбаясь, вышел вперед. Я глянул на часы и откинулся на спинку стула, Отлично. Просто прекрасно.
И тут я вдруг ощущаю, что словно бы нахожусь в тире, а на стене ряд лиц над грубо вырезанными из картона силуэтами людей. Они ярко освещены. Я стою в другом конце, левая рука опущена. В руке пистолет. И тут он говорит мне. Говорит. Необходимые слова. И когда я их слышу, я хорошо знаю, что мне надо делать. Что именно мне надо сделать, чтобы получить эту награду, приз. Я проверяю пистолет не глядя, поскольку нео1прывно смотрю перед собой. Там одна мишень, вполне конкретная, которую я должен поразить, чтобы выиграть приз. Стремительным, но плавным движением — никаких рывков! — я поднимаю пистолет, целюсь и нажимаю на спуск с той самой силой, которая необходима. Картонные силуэты слегка двигаются, порой довольно хаотично. Но это не имеет значения. Звучит один-единственный выстрел. Моя мишень падает. Я выиграл приз.
Чернота.
И тут я вдруг ощущаю, что словно бы нахожусь в тире, а на стене ряд лиц над грубо вырезанными из картона силуэтами людей. Они ярко освещены. Я стою в другом конце, левая рука опущена. В руке пистолет. И тут он говорит мне. Говорит. Необходимые слова…
Позади меня кто-то вскрикнул… Звон в ушах постепенно стих, когда президент поднял руку, помахал и медленно повернулся… Голова по-прежнему болела. Словно меня только что треснули по башке. Странно.
Я коснулся пальцами головы, И ощутил боль. Болезненным было вполне конкретное место, но никакой раны я не нащупал. Кожа была цела. При этом я почему-то с трудом ощущал и свои пальцы, и то, что они ощупывают. Казалось, вокруг этого болезненного места все онемело. Интересно, что бы это могло
