последствиям.
Палуба отливала матовой белизной, сверхчистота ее еще больше бросалась в глаза благодаря угольно-черным линиям пазов между тиковыми досками, залитыми варом. Сверкала на солнце медь поручней на трапах, канаты уложены в бухты так, как будто их никогда больше не придется разворачивать, дубовый планширь фальшборта, в меру протертый олифой и лаком, отливал медовой желтизной.
На матросах надеты парусиновые рубахи и такие же штаны разной степени чистоты, но вполне опрятные для рабочей одежды людей, вечно имеющих дело с просмоленными канатами. И тут было все в порядке.
Боцман словно проглаживал взглядом мачты от палубы до клотиков со всеми стеньгами, штагами, фордунами, вантами, парусами, убранными к реям. Все это он делал по многолетней привычке и еще по непреодолимому стремлению полюбоваться завершенной работой, выполненной так, что сердце замирало от сладостного чувства удовлетворенности. Так любуется взыскательный художник своим произведением, отыскивая в нем изъяны и не находя их.
Корабельный кот Тишка, серый, непомерно толстый, осторожно взбирался по вантам на грот-рей. В солнечную погоду он любил там на парусине коротать свой досуг.
— Прямо марсовый! — сказал боцман матросам, с восторгом наблюдавшим за своим любимцем.
Фок-мачта, особенно ее верхняя часть, привлекла его внимание больше других сооружений на палубе клипера. Боцман остановился, задрав голову, подбоченясь и широко расставив ноги.
— Ишь ты чертенок, — пробормотал он и улыбнулся так широко и простодушно, будто увидел внука, играющего на пригорке.
На фор-марсе — крохотной площадке, устроенной на головокружительной высоте, примостился Лешка Головин. Юнга сидел, свесив ноги с марса, и, держась руками за фор-брам-ванты, разглядывал порт и город. Как ни благоволил боцман к мальчишке, но это был непорядок. Хотя Лешке и разрешили сегодня работать на фок-мачте в паре с марсовым матросом Зуйковым, отбой учений давно сыгран, и Лешка должен находиться на палубе. И все же боцману не хотелось лишать мальчишку удовольствия, очень уж, должно быть, красив был город и все вокруг с такой высоты.
— Эй! На фор-марсе!
— Есть, на фор-марсе! — донесся сверху звонкий голос Лешки.
— Не зевать!
— Есть, не зевать!
— Как там, не возвращается вельбот?
— Еще нет!
— Смотреть!
— Есть, смотреть!
Павел Петрович покатился к баку, где его, притихнув, ждали матросы, они улыбались, поняв незамысловатую хитрость боцмана.
— Лясничаете?
— Такое наше дело, Петрович, — ответил за всех Зуйков и, протянув кисет, спросил: — В чем матросу удовольствие? — И сам ответил: — Покурить и еще душу отвести с друзьями. Кури, Петрович, нашего.
— Не откажусь. У тебя табак хоть ворованный, да всегда не плохой.
— Вот потому и не плохой! Свой-то подешевле норовишь приобрести, а когда уворуешь, то выбираешь получше, ведь не враг себе.
Во время стоянки в американском порту Зуйков вернулся с берега пьяный, волоча огромную кипу виргинского табака, и уверял, что это подарок от «союзников». По его словам, которым, зная Зуйкова, конечно, никто не поверил, какие-то «славные ребята», не то французы, не то американцы, с ним гуляли и в знак дружбы преподнесли подарок, полпуда весом. Командир лишил Зуйкова берега на весь рейс, табак приказал «списать» за борт, что и было сделано с величайшей неохотой, хотя и не полностью, и этот позорный остаток давно скурили на баке возле обреза с водой, а боцман не упускал случая, чтобы в педагогических целях не упомянуть об этом. Зуйков же, к удовольствию команды, всегда находил остроумный ответ.
— Ох, Зуйков, Зуйков, вижу, не оставил ты своп мысли. Капитан мягок с виду, а если еще раз допустишь такое свинство, то попадешь в хоромы за железными дверьми.
— Ну уж теперь нет, Павел Петрович. Завязал накрепко.
— Пошто так сразу?
— Почему же сразу? Время было обдумать.
— Ну и как же? Прямо так и завязал? Или совесть заговорила, или наш отец Исидор убедил?
— Исидорка тут ни при чем, да и совесть тоже. Да я никогда бессовестно и не поступал. Что табачку с берега прихватил, так для ребят, там его целая гора была.
— Не твой, не трогай!
— Все это так, Петрович. Спьяну. Теперь и пить брошу, конечно, не сейчас, а вот как придем домой да спишусь совсем на берег. Я решил строиться, хватит в бедноте ходить. Такой пятистенок отгрохаю, парня в город учиться повезу. Теперь, говорят, можно будет.
— Хоромы отгрохать хочешь? — спросил высокий статный моряк четвертого года службы Назар Брюшков.
— И отгрохаю!
Матросы притихли. Боцман, потупясь, покусывал ус, приминая заскорузлым пальцем золу в трубке.
— Старый куда же дворец-то денешь? — Брюшков засмеялся, но его никто не поддержал.
— Да запалю! Ей-богу, подожгу со всех четырех углов свою старую избу, где горе горевали все мои деды и прадеды. Пусть горит ясным огнем, как наша старая жизнь.
— Ты что же, капиталы нажил на морской службе? — Брюшков повел глазами, ища сочувствия. Все настороженно молчали.
— И я наживал, да не много мне досталось окромя мозолей. Отец мой наживал тоже, и дед, и прадед. Так, если все наши мозоли сложить, выходит, что они капиталом и оборачиваются. Вот приедешь, бог даст, в свои Бобриковы Прудки, а там и оттяпали твою землю кулацкую да помещицкую…
— Это уж само собой, — кивнув, сказал матрос первой статьи Громов, худощавый, жилистый, черноглазый.
— Кто же это оттяпает мое нажитое?
— Найдутся! — Зуйков подмигнул. — Охотников много, и не только на твою землю, дележ повсеместно пойдет. Верно я говорю, Громов?
— Верно, Спиря. Все будет как надо, кто что заслужил.
— О! Слыхал?
Брюшков куснул тонкие губы:
— Интересно посмотреть, как ото по заслуге чужое будете делить и как мы вот так и отдадим за здравие живешь! И не ты ли, Спирька Зуйков, главным делильщиком будешь? Не твои ли голоштанные сродственники?
— Может, и мои. Таких, брат, Зуйковых, да Ивановых, да Громовых ух как много! Насиделись на мякине. Хватит.
— Ну этого мы не боимся. И нас немало. Все на ком держится? На справном мужике, а не на безлошадном прощелыге.
Зуйков блеснул зубами:
— И лошади будут, и земля будет. Вот вчера на берегу, в пивной, наши ребята зашли с «торгаша», ну, слово за слово, разговорились, как же — свои, тоже от тоски мрут на этих островах. Они амуницию должны доставить для нашей пехоты, а куда везти ее, эту амуницию, теперь и не знают, и кому ее передать, то ли белым, то ли красным. У них тоже заковыка не хуже нашей. Так вот они и говорят, что заваруха у нас — сердце радуется! Помещичьи усадьбы жгут, почище чем в пятом году, землю делют, ну и скот, конечно, тоже.
— Ну, нам этого бояться нечего. Мы еще не помещики. Правда, справное хозяйство имеем. Сам знаешь, батрачил у нас. И видел моих братьев да отца, попробуй сунься, они тебя так наладят, что ляжешь
