полк.
– Я тоже еду на фронт.
– Вы вступаете в ряды армии, князь?
– Да.
– Как я рад!
– Тебе нечего радоваться… Я отправляюсь на фронт не потому, что хочу сражаться с австрийцами. Ты должен меня понять. Я иду исполнить долг… Не знаю, могу ли я говорить с тобой так, как раньше. Ты поступил со мной так странно… уехал без всякого предупреждения.
Ольбромский угрюмо молчал.
– Я пришел сюда не за тем, чтобы упрекать тебя. Бог с тобой. Я рад, что ты выздоравливаешь.
– Я не могу сейчас рассказать все, что заставило меня тогда уехать так неожиданно, – вот все, что я могу сейчас сказать…
– Не трудись…
– Меня вызвал отец.
Гинтулт снисходительно улыбнулся.
– Отец писал мне сюда после твоего отъезда. Он спрашивал, где ты.
Рафал умолк. Князь тоже сидел в молчании.
– Мы часто вспоминали тебя с великим мастером, – сказал князь после долгой паузы.
– Здесь ли майор де Вит? – развязно спросил Ольбромский.
Князь поднял на него потухшие глаза и надменно ответил:
– Нет.
– Где же он?
– Почил смертным сном. Великий мастер погиб.
– Сражаясь против нас!
– Если ты знал об этом, то зачем же унижаешь себя и меня низкой ложью?
– Скакой целью вы едете в армию, ваша светлость? – спросил Рафал.
– Чтобы посмотреть, по своему обычаю, на дела человеческие.
– Странная цель… В минуту, когда родину постигло бедствие… – произнес Рафал, опустив глаза.
– Ты так думаешь?
– Вчера я дрался в бою. Я видел, что там не место наблюдать дела человеческие.
– Не место?
– Там можно пожертвовать жизнью с верой в победу. Тогда человек там нужен. А кто идет туда, чтобы смотреть, как умирают другие…
– Если мне не изменяет память, в бою можно найти для себя еще одно место.
– Не понимаю.
– Потому что ты был плохим учеником, строптивым и любострастным.
– Сейчас я солдат и единственной доблестью считаю и почитаю беззаветную храбрость.
– Ты и говоришь, как солдат.
– Все, кто живет ныне на нашей земле, должны быть сейчас солдатами. Я видел, как генерал Сокольницкий по-солдатски грудью встал против врага.
– Видишь ли, брат, я принадлежу к числу тех людей, которые хотят обо всем, в том числе и о храбрости Сокольницкого, иметь свое собственное мнение, взвешенное на весах совести.
– Сейчас не время для этого.
– Для меня всегда время.
– Нет! Сейчас время идти в окопы! Всем, кто жив еще! Делать что прикажут!
Князь нахмурился. Лицо его потемнело.
– Тому, что ты так дерзко мне рекомендуешь, – сказал он, вставая, – уже не время, мой рыцарь, но только потому, что подписан договор: Варшава будет сдана австрийцам.
– Кто подписал его?! – крикнул Рафал, вскакивая с постели.
– Лежи спокойно.
– Сдать Ценою крови, которую пролили тысяча с лишним солдат на Рашинской дороге!
– Лежи спокойно. Наши войска уже идут на Прагу.
– Значит, я – в плену?!
– Раненые в Рашинском сражении имеют право после выздоровления отправиться к своим бригадам. Когда ты поправишься, мы поедем вместе. А по дороге мы с тобой еще поговорим. Сейчас ты горячишься и, быть может, поэтому груб, а я этого не выношу.
– Простите, князь.
– Да я совсем не обижаюсь, хотя люблю вести спор без крика.
– Когда мы поедем отсюда?
– Как только ты и твои товарищи, или по крайней мере некоторая часть их, подниметесь с постели.
– Не знаете ли вы, ваша светлость, где находится сейчас генерал Сокольницкий?
– Он ушел уже на Прагу.
– Австрийцы уже в городе?
– Нет, их еще нет. На днях они, вероятно, вступят в город. Договор почетный и, насколько я могу судить своим слабым умом, очень для нас выгодный.
– Это как же?
– Много австрийских войск будет приковано к столице, а наши солдаты двинутся в поход…
Совет
Еще до окончания срока перемирия, утром двадцать третьего апреля, князь Гинтулт в сопровождении Рафала спускался с Динасовских холмов, чтобы переправиться на другой берег Вислы.
Улицы, по которым они шли, были пусты, ставни закрыты. Понтонный мост напротив Беднарской улицы уже сняли, и самые понтоны со всеми военными материалами спустили вниз по реке. Пришлось переправляться на лодке. Гинтулт остановился у подножия холма и окинул взглядом свой дворец, переполненный ранеными офицерами и солдатами, который он оставил на милость чужого правительства и нескольких старых лакеев. Для него там не осталось места, так как раненых набралось уже до трехсот человек.
– Кажется, – тихо сказал он Рафалу, – я не увижу больше этого дома. Договор не распространяется на Прагу. Легко предугадать, что Варшава будет бомбардировать Прагу, а Прага – Варшаву. Я родился под этим кровом, там моя библиотека, коллекции, памятки… Прощай, старый дом…
Рафал пытался сказать князю что-нибудь в утешение, но тот махнул рукой. Они спустились к реке и направились вдоль берега, по пустынной Доброй улице, к углу Беднарской. После снятия понтонов странно было смотреть на выложенный камнем канал, тянувшийся от Вислы в глубь Доброй улицы. На канале теснились лодки перевозчиков, крикливо приглашавших пассажиров переправиться через реку. Князь и Рафал сели в одну из лодок и вскоре высадились на другом берегу. В укреплениях было полно солдат. У тех, кто прибывал из-за Вислы, проверяли документы, водили их на Ольшовую улицу к каким-то властям, которые сами не знали, что делать и как быть.
Покончив с формальностями, князь и Рафал вышли из душных клетушек в деревянных бараках, где люди задыхались, ожидая очереди, и стали искать выхода из района укреплений. Они пошли по Брукованой улице, расположенной перпендикулярно к Висле, но оттуда им пришлось вернуться, так как они забрели в третий люнет. Часовой показал им дорогу, которая вела между двумя флигелями военных казарм к горже другого люнета, оттуда поворачивала направо и выходила к ратуше и Брудзенской заставе. Выбравшись из района предмостного укрепления, Гинтулт остановился на перекрестке и стал смотреть на укрепление. На лице его, сонном и угрюмом, застыло выражение скуки и уныния. Но вдруг взгляд его оживился.
– А знаешь, – сказал князь вполголоса, точно боясь, что их могут подслушать, – ведь неплохой окопчик! Право… Видишь ли ты, вон там, этот средний окоп, обращенный острым углом к Зомбковской заставе? Это крепкая штука. Или вон тот люнет, обращенный к Голендзиновской заставе и дороге в Новый Двор. Собственно, это он один, сиротка, и обращен к Варшаве. Кто бы мог подумать, что тебе, бедняге, выпадет такая участь – выпустить когти против родной матери – Варшавы…
Князь повернул налево и пошел к третьему редуту, замыкавшему доступ со стороны Спшечной улицы и
