Он немедленно был доставлен к генералам.
– Итак? – спросил Сокольницкий по-французски, нащупывая рукой в темноте эполеты парламентера.
– Я потребовал, генерал, от вашего имени немедленной сдачи шанца.
– Отказ?
– Так точно.
– С кем вы говорили?
– С командиром полка имени Латур-Байе, полковником Червинеком.
– Какой-нибудь чех-соплеменник?
– Вероятно. Я говорил с ним по-французски.
– Расскажите подробно.
– Когда мы подошли к шанцу, на наш барабанный бой вышел отряд пехоты и окружил нас. Барабанщиков оставили в поле под сильной охраной, а мне командир отряда завязал глаза и под стражей повел в окопы.
– Как вас ввели? По гласису куртины?
– Нет. Насколько я могу судить, меня провели через амбразуру бруствера, заставленную изнутри поперечным щитом Руками я дотронулся до барьера. Пропустил нас часовой.
– Что дальше?
– Меня нарочно водили то туда, то сюда, чтобы в голове у меня все перепуталось. Вывели меня с противоположной стороны.
– Тоже через амбразуру или, может быть, вы прошли по барбету?
– Нет.
– Дальше.
– Когда мне развязали глаза, я находился в палатке. Передо мной стоял высокий и плотный штаб- офицер. Это был сам полковник Червинек. Я изложил ему ваше поручение, генерал, по-французски, когда же он заговорил со мной по-немецки, я ответил, что по-немецки не понимаю ни слова. Несколько раз он пытался заговорить опять по-немецки, но я строил самые глупые мины и решительно повторял, что ничего не понимаю. Тогда Червинек начал на ломаном французском языке высмеивать наши требования, говорил мне о необычайных размерах шанца, о его устройстве, совершенно нам незнакомом. Я слышал непрерывный стук топоров и молотков. Они, видно, с большой поспешностью кончали мост. Между тем полковник невнятно приказал подчиненному офицеру по-немецки, чтобы из имеющихся лодок выбрать одну небольшую на пять солдат и офицера, который должен отвезти рапорт в Гуру. Тогда я понял, что мост еще не готов, коль скоро в Кальварию приходится переправляться на лодке.
Сокольницкий сжал Семионтковскому плечо и пробормотал что-то лестное по его адресу.
– Офицер отправился на лодке в Гуру, а я продолжал сидеть в палатке. Полковник развлекал меня разговором, хвалил Варшаву… Вскоре в палатку вошло десятка полтора офицеров. Все они разговаривали по-французски не только со мной, но и друг с другом. Я с удивлением заметил, что и со своим начальством они тоже изъясняются по-французски, а по-немецки совсем не умеют говорить. Все это люди изысканные, они производят впечатление бар, переодетых офицерами. Они вступили со мной в разговор. Как только я начинал прислушиваться к шуму работ в шанце, они, чтобы сбить меня с толку, нарочно задавали мне всякие вопросы и начинали громко разговаривать. Я слышал, однако, что в шанце и за горжей его кипит плотничья работа. Лишь после одиннадцати часов посланный офицер вернулся с письменным приказом. Полковник Червинек прочитал его и заявил мне, что вверенный ему пост он будет защищать до конца. Группа офицеров, которых я считаю какими-то иностранцами, встретила его решение громкими возгласами. Они смеялись мне вслед, когда меня уводили. Я очутился опять между своими барабанщиками. Конвой отвел нас тысячи на две шагов.
– Вы прекрасно справились с задачей, капитан… – торопливо сказал Сокольницкий.
Он тотчас же повернулся и вызвал к себе полковника Серавского. Через минуту командир левого, то есть первого, батальона тихо скомандовал:
– Первый батальон вперед, на бой! Шагом марш!
– Второй батальон!
– Третий батальон! – раздалась в темноте команда, Полк стал спускаться в низину с трех сторон деревни Острувек и почти бесшумно, удвоенным шагом, замаршировал в темноте.
В нескольких десятках шагов от колонны Серавского ехал верхом Сокольницкий. Рафал видел впереди его черную сутулую фигуру, едва заметную во мраке. Юноша слышал, как позади под ногами лошадей хлюпает вода, как скрипят колеса орудий, бороздя сырую землю. Где-то далеко позади выступал полк Вейсенгофа. Через некоторое время генерал повернул своего коня направо и вместе с Рафалом поехал за правым флангом правого батальона, который вклинивался в промежуток между Глинецкой Кемпой и Острувком.
От близкой реки потянуло холодом. Во мраке все услышали явственный стук топоров и молотков на реке. Впившись глазами в темноту, все увидели сквозь лозняк яркие огоньки, поблескивавшие на воде. Генерал остановил коня и шепнул Рафалу:
– Видите шанец?
Ольбромский давно уже различал его на фоне очень бледного зарева, выплывавшего из-за укреплений. Он показал командующему линию на горизонте.
Они наехали на шеренги солдат и в глубокой тишине, затаив дыхание, стали красться дальше. Вскоре перед ними начал вырисовываться черный контур шанца. Миг еще – и послышался ропот, подобный шуму ветра:
– Рвы…
Сокольницкий придержал коня и сказал Рафалу:
– Стойте рядом со мной.
Слышен был шум ветра в надводных зарослях, отдаленные голоса людей, работавших на мосту… Рафал был утомлен предшествовавшей бессонной ночью и целодневным походом Слух у него обострился, душу охватила мерзкая тревога. Ему чудилось по временам, будто он все еще бродит по отвоцкому парку и грезит об умерших. Однако он почти не отдавал себе отчета в том, о ком он думает и кого вспоминает. Вот издалека, издалека, из-за Вислы, долетел крик австрийских часовых: «Wer da?»[564] Звук этот пролетел над водой, скрылся во. тьме, растаял в застывшем, полном гнева и жажды мести сердце:
– Ах, хоть бы скорее уж!
Шелестит лоза, свистит на ветру, как сухая трава на старом кладбище в родной стороне. Губы безотчетно шепчут:
– Вечная память…
Вдруг грянула оглушительная дробь барабанов всего полка, сосредоточенных при третьем батальоне, который, пройдя деревню Острувек, стал уже у угла шанца, выходящего в поле.
– Ура! – закричал батальон Блюмера.
– На шанец! – скомандовал Сокольницкий.
Сам он спешился и, ведя коня под уздцы, подошел к самому рву. Войска скрылись из глаз. С бастионов шанца доносились залпы по батальону застрельщиков, которые продолжали кричать, бить в барабаны и стрелять. Темной волной нахлынула сзади часть полка Вейсенгофа. Сокольницкий остановил одного солдата и приказал ему присмотреть за конем. Сам он стал в строй вместе с солдатами и двинулся вперед. Ольбромский в ногу шагал рядом с ним. В потемках они попали в наружный ров глубиной в шесть футов, падали в провалы, увязали в кучах рыхлой земли и вместе с нею съезжали в волчьи ямы, в которых были набиты колья с трехгранным острием.
– Вперед, скорей вперед! – кричал кто-то в темноте. – Тут, может, заложены фугасы, пороховые мины…
Солдаты ползли по глине и перепачкались в ней до самого пояса. В одном месте они наткнулись на врытые в гласис шанца засеки из деревьев, срезанных у самого комля и всеми ветвями обращенных вниз. Это были как бы чудовищные лапы и когти, которые сталкивали солдат в ямы, впивались в ребра, готовы были, кажется, схватить за горло. Когда солдаты притоптали ветви и вскарабкались на них, они уперлись
