следил за каждым ударом топора; каждый сук, сердцевину и дупло пощупал рукой. Весной и в начале лета Рафал целые дни проводил с пильщиками и плотниками. Он привык, чтобы ноги его тонули в мягких и тонких лентах стружек, чтобы ухо ловило шорох горбыля, когда его отесывает топор, песню рубанка, скользящего по доске, звон долота, когда оно долбит самую сердцевину лиственничного кряжа. Не было бревна, которое бы он не поднял вместе с мужиками, не было связи, которую бы он не проверил со всех сторон и путем расчета, и на глаз, и на ощупь. Он радовался, как дитя, когда из неохватных бревен вырастали стены. Он закладывал себе тут основу новой жизни, возводил на каменном фундаменте крепкие стены, настилал накат из крепких балок и поднимал такую прочную матицу, чтобы дом устоял против ветра и бурь. Он сам выдолбил на матице год и надпись. Наконец из груды решетин и гонта стала вырастать высокая крыша.
Одновременно с постройкой дома Рафал стал усердно корчевать пни, расчищать заросли можжевельника, убирать с росчистей камни. Кое-какие стремления брата Петра, не столько в силу примера, воздействующего на разум и волю, сколько в силу неосознанных наследственных инстинктов, передались молодому хозяину. С ранней весны до поздней осени на лесных вырубках дымились по горным склонам кучи вырванного из земли можжевельника, который сжигали вместе с пихтовыми пнями. Освобожденные от барщины, но нищие мужики корчевали огромные пни шумевших когда-то там елей, пихт и буков. Повсюду валялись огромные корневища, обвешенные камнями кварца, опутанного бесчисленными плетями корней. Ямы мужики засыпали землей и усердно выравнивали. Дети и подростки собирали бесчисленные камни и складывали их в кучи у дороги.
Почва там была каменистая. Круглые серые твердые валуны лежали не только на земле, но и под тонким плодородным ее слоем, покрытым травою, мхом и лесными цветами. Куда ни обращался взор, куда ни ступала нога, повсюду выглядывали из земли лысые черепа камней. Когда неровную от корчевки, развороченную кирками землю тронули плугом, камни стали высыпаться целыми гроздьями, они вышелушивались, как орехи, рождались на глазах, множились, как бесчисленные насекомые. Плуг, пущенный первый раз по целине, скрипел, визжал, вихлялся из стороны в сторону, буквально боролся с землей. Он рвал корни, перерезал подгнившие плети их, разрывал вековые гнезда валунов. Первые борозды шли вкривь и вкось, пахота получалась то мелкая, то такая глубокая, что плуг врезался в землю до каменистой подпочвы. Земля дорого продавала свою девственность. Надо было разодрать проросшую корнями целину, вырвать тысячи сплетений, разрубить жилы, выпахать упрямые камни и, надрывая хребет, отнести их далеко на дорогу.
Наступило лето двенадцатого года.
В конце июля Рафал, сжав рожь, усердно корчевал целину. На полях еще желтели полосы овса. Пойму реки широким кольцом охватывала большая полоса земли, где когда-то был вырублен лес. До сих пор она служила пастбищем. На этой давней вырубке успели уже подняться новые кусты и молодые, преимущественно лиственные деревца. Рядом с высоко срезанным пнем, с которого уже слезла кора, который успел уже побелеть как кость, затвердеть и высохнуть, можно было наткнуться на заросли орешника, купы грабов и буков, молодые дубки, которые лоснились, как откормленные жеребцы, прелестные чащи подлинно диких кустов, колючего терновника, высокого, как дерево, диких груш, сумаха, боярышника и ежевики. В старых, уже заросших ямах, где теперь больше всего задерживалась влага, поднялись огромные стебли цветов, трубки лопухов, непроходимые баррикады из дикой малины и высокого осота. Весь этот «старый лес» дымился теперь от костров, в которые мужики подбрасывали все новые и новые ветки, стебли, пни и корни. Люди в тени, пронизанной мелким дождиком, работали охотно и живо. Каждый рад был принять участие в таком удивительном деле. Не будет больше старого леса! Небось не пойдешь уже больше сюда по землянику, чернику, малину, ежевику, орехи!
Рафал возлагал большие надежды на этот участок. Весной он собирался посеять тут овес и кормить лошадей, табун которых он все замышлял увеличить. Сидя на пеньке, он как раз покуривал маленькую глиняную трубочку и раздумывал о будущем табуне. Дождик намочил ему немного воротник и спину, и он грелся, попыхивая трубочкой, ежась и предаваясь веселым мыслям. Дым от костров стлался по росчистям и разносил аромат можжевельника по первым отваленным пластам земли. Михцик, работавший неподалеку наравне с наемниками, кашлянул, выпрямился… что-то пробормотал.
– Что ты сказал? – спросил поручик, не выпуская трубочки изо рта.
– Смею доложить…
– Что смеешь ты доложить мне, старый австрияк?
– Сме-смею… доложить… что гость е-едет.
– Да ты с ума сошел? Ко мне едет гость?
– Видно, что с горы едет гость…
– И верно! Кто-то едет. Тройка…
– He-нездешняя бричка… Ду-думается мне, кра-краковская бричка…
– Верно! Краковская бричка. Лошади замечательные.
С горы по ухабам, по выбоинам и камням осторожно спускалась большая бричка. Издали было видно, что она вся забрызгана грязью. Пара рослых лошадей шла в дышле. Третья легко трусила в пристяжке. В бричке, закутанный в бурку, ехал седок. Рафал не спускал с него глаз. И вдруг он закричал:
– Эй-эй, Михцик! Да не пан ли Цедро к нам едет?
– Не могу знать, я пана Цедро никогда в глаза не видал.
– Эй, Михцик!
Бричка подъезжала все ближе и ближе. Рафал стал на пень. Седок увидел его, поднес к глазам лорнет. Тут Ольбромский перестал сомневаться.
– Кшиштоф, Кшиштоф! – крикнул он во все горло.
Приятели подбежали друг к Другу и обнялись без слов.
Через минуту Рафал сидел со своим другом в бричке и ехал в Вырвы, в свою усадьбу. Михцику он велел сесть на козлы. Рафал не мог наглядеться на Цедро, который из стройного юноши превратился в мускулистого мужчину с пышными, закрученными кверху усами, с порывистыми движениями солдата. Не успели они тронуться, как Рафал начал его расспрашивать:
– Откуда же ты едешь сейчас, братец?
– Из дому.
– А давно ты вернулся?
– Уже в марте наш полк переправился через Пиренейские горы. Во Франции я опередил его на дилижансе…
– Когда же ты приехал в Ольшину?
– Только в июне.
– Все время был у отца?
– Вот до сих пор. Еле вырвался.
– Ну и мерин же у тебя, черт возьми! Ай да конь! – не мог удержаться Рафал от возгласа, глядя на коня, шедшего в пристяжке.
– Иберийский… да еще в Ольшине подкормили, – скромно сказал Цедро.
– Хорош!
– Надо было доброго коня взять в такой поход.
– В какой поход?
Кшиштоф искоса посмотрел на него и ответил:
– На великую войну.[583]
– Да, да, разумеется… – поправился Рафал. – Я сижу тут в глухом углу…
– Ты в самом деле зарылся в такой глуши, что я едва тебя разыскал.
– Так ты опять идешь?
– Смех с тобой, да и только! Да ведь в конце июня наш пятый корпус уже перешел границу.
– Я ничего не знаю. Сижу тут, говорю тебе, за горами, за лесами, людей почти не вижу. Откуда же мне знать?…
– Вот я нарочно за тобой и заехал. Большой крюк сделал, свернул с Радомского тракта.
– Очень… очень рад… – неискренне пробормотал Ольбромский. – Что же ты думаешь делать дальше? Когда и куда отправляться?
– Завтра, конечно, через Люблин в Пулавы. Наши войска, как я узнал в Кельцах, пошли из Сероцка и
