окрашивал ее в бледно-синеватый цвет. Борович шел на цыпочках, чтобы не разбудить никого из спящих и не обратить на себя ничьего внимания. Глаза его устремлялись на ряд окон второго этажа в старом каменном доме, цеплялись за них, льнули к опущенным шторам небеленого полотна. Ему случалось простаивать так без движения, без мысли, с глазами, прикованными к этим стеклам, неведомо сколько времени. Когда лавочники начинали открывать свои лавочки, Марцин с голодным сердцем уходил оттуда, направляясь к парку, расположенному совсем поблизости, по другую сторону ряда домов.
И вдруг судьба сжалилась над ним. Входя на площадку у источника, он увидел «Бируту». Панна Стоговская бросила на него неприязненный взгляд и сделала движение, как бы намереваясь удалиться, но, подумав, стиснула губы и осталась. Борович хотел было поднести к глазам книжку и смотреть из-за нее, но был не в силах поднять ее с колен. Теперь он вспомнил, что ему случалось когда-то раньше видеть эту барышню, когда она была худой и бледненькой девочкой с ожесточенными глазами. «Неужели это та самая?» – в сотый раз задавал он себе вопрос, в котором таилось бездонное наслаждение. Бледное личико стало теперь девичьим лицом с такими прекрасными чертами, словно именно они служили образцом для божественных профилей Афины-Паллады в гравированных виньетках старинного издания Гомера. Под прямыми бровями, во мраке ресниц блестели огромные глаза. Над белым лбом в сиянии утра сверкали пряди волос, точно чудесный лен. Худые плечи подростка, преобразовавшиеся теперь в девичьи плечи, чудесными линиями сливались с очертаниями груди, натягивающей лиф коричневого форменного платья.
В парке было пусто и совершенно тихо. Здесь еще тонкой пеленой стоял ночной туман. Лишь птицы перекликались на деревьях. Некоторые из них устремлялись за добычей в высокую траву и время от времени нарушали тишину шумом крыльев, когда, уцепившись за толстые стебли, покачивались вместе с ними в воздухе.
Время летело как молния. Борозич с изумлением услышал, что бьет семь часов. Панна Анна встала со своего места и, не поднимая глаз, ушла. Марцин проводил ее глазами, а когда ее голову заслонили кусты, растянулся на скамье в неподвижности. Лишь около девяти вернулся он на квартиру и целый день яростно работал. Он хотел превозмочь одолевавшие его лихорадочными приступами чувства и победить оцепенение мозга. Минутами он находился во власти странной иллюзии, словно не было ни его, ни всего мира вокруг, лишь одно несказанное, сонное блаженство. Состояние такого сна наяву мешало ему в учебе, и ему пришлось урывать часы у ночи. Он поспал едва два-три часа, а перед самым рассветом, около двух часов, разбуженный каким-то внезапным нервным толчком, поднялся, облил холодной водой голову и двинулся к источнику в парке. Усевшись на свою скамью, он облокотился на колени, охватил голову руками и отдался своим грезам, словно по ненадежным ступеням спускался в глубь бездонного черного колодца. Иногда поперек этого пути становились скорбь или страх… Мгновениями его грудь сжимала непреодолимая грусть.
В парке и в городе царила полная тьма. Даже птицы дремали в своих гнездах. Лишь струя источника, низвергаясь на железные перекладины и разбрызгиваясь в каменной чаше, звенела, пела свою вечную песенку. Борович знал, что означает этот звук, смеющийся и жалобный. Он касался его слуха и навсегда запечатлевался в нем, как символ странных, преходящих мгновений. Между тем красная как кровь заря поднялась между толстыми стволами. Ее лиловый отсвет разгорелся над верхушками деревьев и прогнал тьму даже из закоулков старой, рассыпающейся в прах ограды. Когда скворцы стали насвистывать свои веселые трели, Борович, который сидел, закрыв лицо руками, услышал хруст мелкого гравия на дорожке и звук приближающихся шагов. Он слышал, что идущая приостановилась у площадки и только мгновение спустя опустилась на противоположную скамью. Он боялся шевельнуться, чтобы не спугнуть осуществившуюся мечту. И лишь услышав шелест перелистываемых страниц, выпрямился, поднял голову и увидел панну Анну.
С этого мгновения Борович уставился на нее, как на чудотворный образ. Напрасно он твердил себе, что поступает нехорошо, что может потерять все, если барышня рассердится и уйдет, – то был глас рассудка, вопиющего в пустыне. Ненасытные глаза без конца упивались своим счастьем, тонули в нем. «Бирута» не уделила всему этому даже мимолетного внимания. Она прилежно учила что-то наизусть, так как простодушно шевелила губами, видимо запоминая какие-то слова, фразы или числа. Вдруг она бросила мимолетный взгляд на соседа и смутилась, заметив его лицо, озаренное улыбкой восторга, побледневшее, похожее на лицо человека, который смертельно ранен и истекает кровью. И мучительный озноб сотряс ее с головы до ног.
Назавтра она уже не пришла к источнику. Борович напрасно просидел там все утро. На другой день он также не увидел ее. В течение этих дней он пережил мучительные испытания, стал мудрее. Раздумья о судьбе панны Стоговской, о принуждении, которое она претерпела за свою короткую жизнь, вели его по крутым стремнинам, над безднами, по путям, ступать на которые дерзает лишь молодость. В эти дни из его сердца исчезла недостойная жалость существа счастливого по отношению к существу, погруженному в несчастье, и оно наполнилось до краев гражданским сочувствием, проникающим заговорщиков, идущих на эшафот за одно и то же дело. Концом всех этих размышлений был неизменный приговор: никогда… Нужно было приговорить к смерти эту любовь, от которой разрывалось сердце, словно раскаленным добела железом выжечь все, вплоть до последнего воспоминания. Он решил начать этот труд сейчас же, немедленно принять муку и избегать случая увидеть «Бируту». Когда миновала третья ночь с последнего «свидания», он не пошел в парк. Утро он провел в лесу. Там он лежал, уткнувшись лицом в землю, словно человек, спящий летаргическим сном и заваленный могильной землей. Тело его не чувствовало ни голода, ни жажды, ни холода, ни боли. Голова была мертва, словно в нее мгновение назад попала бомба. Лишь в глубине сердца, словно огонек, теплилось страдание. Иногда огонек этот искрился живей и вспыхивал словами присяги: «Если ты когда-нибудь во сне почувствуешь, что глаза мои больше не смотрят на тебя с любовью, знай, что меня уже нет в живых…»
В полдень он вернулся домой и набросился на работу. Теперь она была средством спасения, благодетельным громоотводом для кипящего гнева, безумствующей в сердце грозы. Работа подхватывала весь сонм чувств и уносила их в неведомые глубины, которые столько берут и никогда не возвращают. Так прошел день и часть ночи. Перед рассветом следующего дня Борович тихо встал и, словно тайком от самого себя, вышел из дому. Ноги сами несли его. Он не ощущал в себе ни искры сопротивления, не в состоянии был думать о том, что делает. Он знал наверное, что девушка не придет в парк, но жаждал самого этого уголка, журчания воды и вида растений. Было еще темно, когда он пришел туда. Как помешанный, приблизился он к скамейке «Бируты» и сел в том углу, где два раза видел ее, испытывая ощущение, словно тайком крал или шпионил за товарищами и доносил на них. Руки его обнимали пустоту, голова склонилась к тому месту, где были плечи голубоглазой, губы целовали воздух, ноги с благоговением касались гравия, на который опирались. ножки панны Анны. Подавляя в себе неудержимые рыдания, он держал в объятиях дивное видение. Так миновало предрассветное время. И лишь утренняя заря пристыдила Марцина. Он поднялся с места, перешел на свою скамью и попытался снова приняться за работу.
И вдруг, когда он совершенно не ожидал этого, за кустами послышался хруст гравия, и панна Анна, быстро пройдя по дорожке, пересекла площадку, направляясь к своей скамье. Приход ее был ознаменован каким-то благовонным дуновением. Брови ее были нахмурены, она была смущена и как бы испугана. Борович сидел ошеломленный. Быстро, как мрак перед лицом света, исчезла его скорбь и сменилась непередаваемым наслаждением. Теперь он щедро вознаграждал себя за столь долгую тоску по ней и с полным бесстыдством созерцал любимый образ.
Ресницы «Бируты» были опущены. Она принялась читать, но, видимо, не могла, глаза ее со страниц книги скользнули на камешки под ногами и застыли на них. Она чувствовала взгляд влюбленного, потому что ресницы ее то и дело вздрагивали, как бы стряхивая чужой взгляд. Щеки то покрывались чудесным румянцем, го снова бледнели… Марцин посылал ей во взгляде всю свою душу, тысячи сладостных имен, историю раздумий, грусти, скорбей, мысленно умолял ее, как погибающий от жажды, об одной капле воды. И вот, спустя долгое-долгое время, ее веки медленно приподнялись.
Глаза «Бируты», побежденные и бессильные, встретились с глазами влюбленного. На губах ее блуждала невыразимая улыбка, в ней был не то страх, не то стыд, не то отчаяние…
В этом объятии взглядов они пережили неземные мгновения. Наконец панна Анна отвернула голову и закрыла глаза руками. Но не прошло и минуты, как она снова подняла их. Лицо ее было смертельно бледно, пряди волос упали на лоб, руки судорожно сплелись над страницами тетради. Теперь она уже была не в силах противиться и бороться. Когда она отводила глаза, немая мольба, словно крик, притягивала их
