– Ну? – нож дрожит в руках Германа.
– Идиот, – Темка старался говорить твердо. – Наследника князя… Это мятеж, капитан! – На самом деле от страха мутилось в голове, не выкрути ему руки – так бы и рухнул под ноги палачу.
– Так я из милости! Из милости, чтобы не мучился, – жарко дохнул Герман.
Но в глазах солдат затрепыхалась нерешительность. Только добровольный палач поскреб заросшую щеку и ехидно сощурился.
– Предпочту подохнуть сам и в свой черед, – нож заставил Митьку еще сильнее запрокинуть голову. – Не дело княжичей добивать, – он словно бы не понимал, что на самом деле шантажируют Темку.
Кто-то из солдат закряхтел осуждающе. Самый молодой торопливо отступил к дверям. Нож в пальцах Германа задрожал сильнее, того гляди – ненароком полоснет. Темка сжал зубы, чтобы не заорать: «Отпусти! Скажу!!!» Создатель, не приведи такую цену платить! Помилуй, Создатель!
Капитан опустил руку: чужого княжича можно и на куски разорвать. А вот своего – не поддержат. Бунт – озлобленный, подогретый жаждой, – страшен. Герману его не сдержать.
Митька лягнул капитана, попытался выхватить нож, но мальчишку тут же скрутили. Примотали к столбу-колонне напротив Темки. Вот сейчас в серых глазах друга – страх. Потому что капитан так смотрит на Темку, как и волки не глядят на добычу в голодную зиму. Герман метнулся к жаровне, плюнул в алые, слегка подернутые пеплом угли. Гад! Еще слюны хватает. Темка не может даже губы облизать.
Веревка захлестнула руки, поползла через балку. Княжич не сдержал стон, когда путы впились в пульсирующие болью запястья. Вытянулся, еле касаясь ногами пола. Митькины глаза распахнулись от ужаса. Капитан все ворошил угли ножом. Темка отвернулся от жаровни: Митька, не смотри! Не надо! Олень-покровитель, дай мне стойкости, выпей слабость мою, да не будет… Больно!!! Мама!
Не смотри, Митька…
Песок вмялся в щеку, присох к искусанным в кровь губам, забился в рану на запястье – когда Герман уходил, то полоснул по веревке так, что рассек кожу. Митька на ногах не устоял, рухнул мешком на пол.
Фонари унесли, но сквозь узкую бойницу падают косые лучи. Закат или рассвет? Голова кружится, нет сил разбираться. Какая, впрочем, разница? Митька попытался встать, но ноги не держали, снова ударил по коленям пол. Княжич поднялся на четвереньки и пополз, стараясь смотреть прямо перед собой. Все качалось перед глазами, точно не в башне он был, а на плоту посреди бурной реки.
Темка лежал у стены, почти касаясь ногами погасшей жаровни. Песок рядом с ним потемнел от крови. Митька нерешительно тронул друга за плечо. Перевернуть? Да ведь вся спина изрезана! Но так – наверняка больнее. Вон, обожженные кисти прижаты к груди, вывернуты неловко. Сволочи! Княжичу – руки калечить!
Митька все-таки перекатил Темку на бок. Зубами разодрал остатки пут на запястьях. Аккуратно прикрыл спину своей рубахой, обрывками Темкиной обмотал ему руки, сдув налипшие песчинки. Мундир пристроил другу под голову. Пальцы стали липкими от крови Торна, Митька вытер ладонь о стену. За это Герман тоже ответит!
Воды бы – хоть немного. Хоть глоток, разбитые губы Темке смочить. Что же он в себя не приходит? Жилка на шее еле слышно пульсирует под пальцем. Нужна вода! Но дверь – толстая, сбитая из потемневших досок – заперта. Стучи не стучи, не откроют. Да хоть сорви тут Митька горло – никто не придет. Не поделится с княжичем ни глотком. Подыхай тут с дружком упрямым. Прямой вины не будет, а что не досмотрели – так с капитана спрос, не с солдат.
Митька стиснул кулаки, болью отозвался порез на запястье, выпустил тягучую каплю. Княжич поднял руку – кровь скользнула к локтю. Кажется, это единственная жидкость, которая еще осталась. Единственное, чем можно напоить Темку. Или не стоит? Он лизнул порез – рот наполнился солоноватым вкусом. Ведь глотал во время допроса, слизывая с искусанных губ. Но сейчас при мысли, что вот это – пить, замутило. Желудок отозвался спазмами, и Митьку вырвало желчью. Будь ты проклят, капитан! Будь прокляты эти Пески!
Княжич растянулся на каменных плитах рядом с другом. Долго будет тянуться время… Солнечный луч переполз на стену. Вот-вот уйдет из башни. Митька чуть тронул пальцем жилку на Темкином горле – бьется.
Шершавый язык перестал помещаться во рту. Казалось, в темном углу шевелится кто-то большой и лохматый. Княжич понимал, что это бред, такой же, как послышавшийся перестук капель – весенний, так с длинных сосулек срываются на деревянное крыльцо. Можно постараться заснуть, хоть так спрятаться от жажды. Но Митька боялся, точно во сне мог прокараулить Темкину смерть, позволить ей добраться до друга. Жилка успокаивающе толкнулась под пальцами. Жив. Пока жив.
Митька уставился в каменный потолок. Почудилось: оттуда сыпется песок, ложится на грудь, давит, не дает вздохнуть. Шелест песчинок перерос в журчание призрачного ручья, но не заглушил собственное тяжелое дыхание. А Темкиного не слышно. Митька протянул руку, коснулся вены.
Нет!
Темка, нет!!!
Сколько ни ищи – нет биения жилки. Подглазная чернота разливается по лицу, истончается в желтый цвет. Нет, Создатель! Темка не может умереть вот так! Он не может!
Митька тряхнул друга за плечи, тут же испуганно выпустил: ему же больно! Темкина голова мотнулась безвольно. Жизни в измученном теле не больше, чем в порванной тряпичной кукле.
– Те-е-емка-а-а!!! – Княжич не кричал так, даже когда пленника жгли раскаленным железом. – Будьте вы прокляты! Чтоб ты смертью шакала издох, Герман! Будьте вы прокляты, эти Пески! – Слез не было, сухие рыдания заставляли корчиться на темном от крови полу. – Темка, пожалуйста! Ну Темка, не умирай! Будьте вы прокляты!
Ненависть сдавила горло, потемнело в глазах. И прозвучавший в комнате голос показался бредом. «Я могу вернуть, – тихий голос, шелестящий. – В нем есть сила моего источника».
– Что? Что вернуть? – Митька смахнул песок с Темкиных волос, осторожно, стараясь не задеть ссадину на лбу.
«Жизнь».
Жизнь?! Создатель, если хочешь свести с ума – ты вправе. Но не дай умереть Темке!
– Так верни! – Митька тронул пальцем жилку.
«Обещай мне».
– Что? Да говори же! Создатель ты или дух шакала – говори!
«Обещай, что вернешься, когда позову. Не бойся, это будет не скоро».
…теплые камни башни, восходящее солнце. Князь себе не принадлежит. Больше никаких обещаний…
На Темкиных ресницах – песок. На губах – песок. В волосах – песок. В ямочке над ключицей. Темный от крови.
– Я обещаю.
Толкнулась под пальцем жилка.
Во дворе все еще лежит песок, скрипит под ногами. Через несколько дней и его сдует, обнажится земля, покроется травой, если будет на то милость Матери-заступницы. Александер спешился, снял бурдюк. Подскочил сержант Омеля, бережно помог: воды много, реки вернулись, но к ее изобилию никак не могли привыкнуть. Отряд втянулся в ворота; солдаты недоуменно поглядывали вокруг.
Никто не выходит. И почему так тихо? Александер обвел взглядом окна. Пески не сильно захлестнули Южный Зуб, людей тут много меньше, а воды в подвалах столько же, как и в Северном. Почему же такая тишина? Капитан запрокинул голову: штандарт Эмитрия Дина на месте. Тупой иглой ткнуло в сердце – Александер сам, своими руками приспустил Темкин, обвязал его лентой. Черной! А так мечтал княжич когда-нибудь принять золотую. Золотой ему стала могила. До чего же отчаянный мальчишка был. Кому только ни молилась Дарика, но прошел бронзовый вечер, кончилась серебряная ночь – и даже золотым днем не вернулся Артемий. Шурка ходил к источнику, но по возвращении отвел воспалившиеся
