— Никому. Что вас смущает?
— Цена, Герман. И вас она тоже озадачила. Чтобы предложить мне такие деньги, нужны очень серьезные причины. За миноритарный пакет переплачивают, когда этих акций не хватает для контрольного пакета. Или для блокирующего. Переплачивать за восемь процентов — смысл? Не понимаю. Это мне и не нравится.
— Мне тоже, — кивнул Герман. — Когда вы должны дать ответ?
— Вчера.
— Можете потянуть, чтобы я успел разобраться?
— Мне не хотелось бы упустить сделку. Она даст мне возможность уйти от дел. Но если вы настаиваете… Вы меня выручили в очень трудную пору, я не могу вам отказать. Только и вы постарайтесь не затягивать.
— Постараюсь, — пообещал Герман.
— Все-таки я недаром сегодня приехал. Хоть и выбрал для разговора не самый удачный момент. Семейные драмы — как смерть. Для того, кто рядом, — ад. Для посторонних — ну что, дело житейское…
Тольц тяжело поднялся из-за стола, прошел по гостиной, остановился у окна. Долго смотрел, как ветер сдувает с воды туман, как, словно в дыму, плывет в тумане маяк. Обернувшись, спросил:
— И все-таки что же все это значит?
Герман молча пожал плечами.
— Глубоко вам сочувствую. И только одно скажу: не порите горячку. Отнеситесь ко всему, как к чисто деловой проблеме. Вы знаете основное правило бизнеса: никаких действий, пока не владеете всей информацией. Потому что любое действие может оказаться ошибкой. Часто — непоправимой… Сколько ей лет?
— Кому? — не понял Герман.
— Кате.
— Мы ровесники. Сорок.
— Серьезный возраст. Очень серьезный. Не для вас — для нее. Вам сорок — еще. Ей сорок — уже.
— Что вы этим хотите сказать?
Тольц вернулся к столу, переложил с края на середину листки заявления о разводе, зачем-то аккуратно их подравнял и только после этого ответил:
— Вы сказали, что это заявление о разводе. Нет, Герман. Это заявление о разводе и о разделе имущества.
III
Всю дорогу до города Герман пытался настроить себя на предстоящий разговор с Катей. Он знал, что и она готовится к этому разговору, суммирует обиды, накачивает себя ненавистью к нему, в струнку поджимает губы, становясь похожей на свою мать. И больше всего боится сорваться на крик, на слезы, на нередкую в их семейной жизни горячую ругань, после которой, как после летней грозы, наступал мир.
Опыт подсказывал Герману, что в критических ситуациях нет ничего пагубнее, чем всеми силами цепляться за прошлое, стремиться сохранить статус-кво, принимая возможное за невероятное, тешить себя надеждами, что все обойдется, как-нибудь пронесет. Даже маловероятную угрозу нужно воспринимать как реальную, чтобы не быть застигнутым врасплох. И в положении, в каком он оказался, лучше исходить из того, что все самое плохое, что могло произойти, уже произошло. Сгорел его дом. Его дом сгорел. Нет его. И нечего сокрушаться о том, что потеряно. Что потеряно, то потеряно. Нужно трезво посмотреть на то, что осталось.
Если что-то осталось.
Неужели ничего не осталось? Нет, этого не может быть. Этого не может быть! Не может этого быть!
И вновь накатывало, захлестывало душу отчаяние.
Сворачивая с хайвэя в Норд Йорк, Герман поймал себя на том, что смотрит на особняки как бы отстраненно и думает о себе в третьем лице. В хорошем районе построил свой дом ответчик Ермаков. И дом хороший, не хуже других. Лучше других. Со стильным, под старину, фасадом, с анфиладой холлов, больших и малых гостиных с мраморными каминами, с высокими белыми колоннами и арками, с лестницами в коврах. Очень хороший дом. Такой, о каком он всегда мечтал
Возле открытого подземного гаража стоял «фольксваген-пассат», на котором тесть по утрам отвозил ребят в школу. В глубине гаража виднелся серебристый «мерседес» Кати. Сам Евгений Васильевич топтался возле «фольксвагена» с растерянным видом. Увидев синюю «БМВ» Германа, суетливо кинулся к ней, открыл дверцу и поспешно пожаловался, как бы опережая попреки:
— Они не хотят ехать, Герман! Они сели и сидят! А я что? Я ничего!
— Кто не хочет ехать? — не понял Герман. — Куда?
— Дети! Они уже два часа сидят! Ждут тебя!
В просторном холле, из которого наверх вела белая лестница с закругленными перилами и черными, затейливой художественной ковки решетками ограждения, на диване сидели Илья и Ленчик, нахохлившись, как осенние воробьи. Оба были в теплых куртках, с собранными рюкзачками у ног. Ленчик доверчиво приткнулся головой к брату, тот обнимал его за плечи, будто взяв под свое крыло.
На стук входной двери из столовой выглянула теща и тут же скрылась, бросив на Германа злорадный взгляд. Он молча снял плащ, перенес от стены к дивану стул и сел на него верхом, положив руки на спинку.
— Ну? Против чего забастовка?
Ленчик заморгал, захлопал длинными ресницами, зашмыгал носом, еще теснее прижался к брату.
— Не реви, — сурово предупредил тот. — Она сказала, что ты нас бросаешь. Это правда?
— Она — мама? — уточнил Герман.
— Ну! Это правда?
— Нет.
— Она сказала, что вы расходитесь!
— Может быть, — подтвердил Герман. — Но это не значит, что я вас бросаю. Сам посуди, как я могу вас бросить? Муж и жена могут разойтись. Отец и сыновья — никогда.
— Не расходись, — из-под мышки брата жалобно попросил Ленчик.
Герман улыбнулся:
— Если бы это зависело от меня!
— От кого? От нее? — сердито спросил Илья. — Делать вам нечего! Чего вам не живется? Жили бы себе и жили. Старые уже, а туда же, расходиться!
— Скажи это маме, — посоветовал Герман.
— Мы сказали. Она сказала, что не нашего ума это дело.
— Про старые тоже сказали?
— Ну!
— А вот это зря, — укорил Герман. — Женщинам нельзя этого говорить. Нет, ребята. Мама не старая. Она молодая. И в этом, может быть, все дело.
— Все равно! — упрямо повторил Илья. — Мы против, чтобы вы расходились. Мы так ей и сказали: мы не согласны!
— И теперь говорите мне. Это и есть требование забастовщиков? Понял. Учту. А теперь — с вещами на выход.
Ленчик закинул на заднее сиденье «фольксвагена» рюкзак и юркнул следом. Илья задержался у машины.
— Ты, это самое, поговори с ней, — обратился он к Герману. — Как-нибудь так, дипломатично. Она у нас, сам знаешь. Ну, наорет. А ты не спорь. Она и сдуется. Только не спорь, ладно?
— Ладно, — с улыбкой пообещал Герман.
Илья влез в салон и вновь, как в холле, обнял Ленчика за плечи.
Горячая волна нежности прихлынула, перехватила Герману горло и пришла ночная горькая мысль: «Что же ты делаешь, Катя? Что же ты наделала?!»
