постелю, куда вслед за ним отвели и молодых. В дверях Макария с Евдокией посаженный отец встретил, сдал, как полагается с рук на руки новобрачную мужу ее, сделал ей пристойное нравоучение и советы дал как жить в супружестве.
Что далее было – про то только Макарий да Евдокия ведают, остальным пилося сладко и до молодых боле дела не было. Покудова сами молодые незнамо чем с сеннике занималися, остальные напились медовухи, да спать повалились в скорости. Только дядьки Макария Федул да Прохор стойко держались, а к утру их на разговоры потянуло. Стали они друг дружке истории всякие сказывать, да по очереди удивляться. Про клады посудачили, что в земле лежат. Таких на берегу Туренки не бог весть как много было, конечно, но было. Сказывали, что разбойники-душегубы, что всю жизнь свою по лесам от войска воеводского прячутся и людям добрым проходу не дают, клады сии в берегах Туренки и запрятали в местах укромных. Клады те на крови людей убиенных замешаны, потому лежит на них заклятье страшное. По началу лета прошлого, аккурат на Ивана Купала, отправился один мужик перехватовский, Евлампием прозывавшийся, родню навестить в село дальнее Верхотурино, что стояло в трех днях пути выше по течению реки. По тропинке шел, что вдоль берега вилася, еле под травой видная, потому как хаживали по ней раза три в год, не более. Два дня шел Евлампий, никого на пути своем не встретил. Лег под березой по полудни и заснул. Сморило его. А как очухался, так уж полдня проспал, вечерело. Покумекал мужик – вроде к ночи дело идет, да только ждет его родня этим днем вовремя – на именины торопился к сродственнику, ну и пошел себе. Благо, ночь похоже звездная выходила по всем приметам и теплая, а итить он вдоль берега должон – авось не заплутает в потемках. Идет так себе Евлампий, песни под нос мурлыкает. А дело было, как сказано, аккурат на Ивана Купала. В ту пору во всех окрестных землях, населенных русичами и племенами близкими, погода стояла сухая и жаркая, какой отродясь не бывало. Травы рост начинали, хлеба удались, но самое великое дело творилось по ночам в уголках заповедных, лесах сумрачных. В такое время в низинах лесных, скрытых от глаз людских, цвел папоротник. Много про него сказывали, но самая чудная сказка была о том, что в ночь на Ивана Купала начинали сами собою в земле клады драгоценные светится. Не всякий человек, баяли, их увидеть мог. Мол, открывались они только тому, кто в них свято верил и чист был сердцем и душою. В ночи такие в деревнях не спал почитай никто. Ребята да девки всю ночь на Ивана Купала в речках лесных нагишом купались, апосля чего разводили костры, да чрез огонь сигали с криками и визгами. Накупавшись вдоволь, шли они под утро, когда туман лесной еще не рассеялся в низинах, искать клады богатые посреди зарослей папоротника. Туман в том помехой не был, ибо настоящие клады видят не глазами, а для тех кто видеть мог они и сквозь туман покажутся. В ночь, когда в лесах папоротник цветет, никакой зверь людям худого не сделает – ни волк с глазами желтыми хищными, ни медведь бурый, ни вепрь клыкастый, ни лось с рогами ветвистыми. Броди до самого утра по лесу заповедному – ничего с тобой не случится, ибо только одну ночь цветет папоротник, и в эту ночь никакая сила сильней его не бывает.
Идет, значит, Евлампий себе в сумерках по берегу Туренки, под шум ее себе под нос песни мурлыкает, ветки деревьев, над тропой нависших руками раздвигает, и вдруг – чу, голоса ему послышались. Остановился он, прислушался. До деревни далече вроде бы еще, а людям добрым в ночи неоткуда взяться. Видит он около самого берега лодья плывет, а ней люди с факелами горящими что-то замышляют. Темень вокруг уже опустилася, полночь близится, потому людей тех видать здорово. Присмирел Евлампий, встал и смотрит сквозь ветки, что далее будет. Лодья та скоро к берегу приткнулась, вышли из нее десять лихих молодцев в кафтанах коротких и с саблями на боку. Четверо факелами смолистыми путь освещали в ночи темной. А остатние шестеро молодцев сундук промеж себя несли, железными обручами окованный. Тяжелый, видать сундук, ибо сильно уж они тужились, хотя и не хлипкие с виду. Пошли они в тишине ночной на холм высокий, через который как раз тропка проходила, что вела в Верхотурино. А Евлампию страсть как узнать охота, что они там за сокровища прячут – он за ними втихаря и двинулся. Крадется следом, яко тать в нощи, боится себя шумом малейшим выдать, но охота – пуще неволи. Хоть и боязно, молодцы-то больно страшенные и видом своим с разбойниками-душегубами более всего схожие. Таким честному человеку кровь пустить, что чарку браги выпить. Но, уж больно сундук у них примечательный. А ну как там золота видимо- невидимо, а ли каменьев драгоценных? Так Евлампию только место заприметить, а потом с родственниками вернуться, да и откопать, а там – живи себе царем, на всех хватит. Хоть и нехорошо воровать-то, ну так ведь добро там в сундуке тоже не своим горбом нажито, а хозяева евойные наверняка давным-давно уже в земле гниют и супротивиться не будут. Поразмыслил так Евлампий промеж себя и потихоньку дальше двинулся, а дух золота уж прямо ноздри щекочет.
Молодцы-душегубы меж тем уже не холм прибрежный поднялись, а на нем ни единого деревца нет, только чуть поодаль, в двадцати шагах, березка кривая растет. Стоят молодцы, помышляют о чем-то злодейском под блеск факелов смолистых, а их отовсюду хорошо видать, даже подходить близко без надобности. Тут еще и луна разыгралась, последние облачка от нее отошли и осветилось вокруг все серебром загадочным, а вдоль всей реки Туренки пролегла в одно мгновение серебряная дорога по волнам, по коей, как Евлампий знал точно, черти иногда с неба на землю спускаются за добычею. В ту минуту старший промеж душегубов осмотрелся по сторонам и факел в землю воткнул, перстом на то место указав. Поставили молодцы свою ношу на землю и стали своими саблями землю рыхлить да в стороны отбрасывать. И продолжали они свою работу тайную почти до самого рассвета.
Евлампий все то время в кустах придорожных просидел ни жив ни мертв, а от мыслей про золото у него перед глазами видения начались всякие. То чаши золотые, да кубки с изумрудами перед ним в воздухе возникали и кружились над головой в сатанинсокм танце обгоняя друг друга. То сабли богатые с топорами, опять же каменьями драгоценными величины немеряной обсыпанные, начинали битву меж собой, словно черти передрались из-за добычи. Виделись Евлампию наряды царские, шубы соболиные, да из горностая деланные, портки золотыми нитками тканые, да сапоги красные. И все это вертелось, крутилось, стучало и гремело так, что он уж боялся, будто грохот сей мысленный услышан будет душегубами и его убежище раскрыто, а там – саблю в бок и поминай как звали!
Меж тем моолдцы-разбойнички свою работу закончили и сундук огромный под землю опустили. Видать, там вся казна душегубская была за многие годы собранная, еле сдержали сундук молодцы покудова опускали. Потом землю всю обратно покидали да дерном засыпали. А старший их какое-то действо сотворил над захороном. Да видать без чертовщины тут не обошлось, ибо сундук аж из под земли насыпанной стал свет красный испускать, будто уголья раскаленные под землей лежат. Евлампию аж дурно стало, что-ж там такое разбойнички захронили тайное, что светится могло сквозь землю? Ясно ему одно стало – клад там точно, ибо, что еще в ночь на Ивана Купала сквозь землю светится будет, ежели не клад?
Закончили разбойнички работу, стоят поя пяти человек с каждой стороны от захорона и вдруг видит Евлампий странное дело: пятеро, что слева стояли, вдруг как выхватят свои сабли вострые, да как налетят на остальных и вмиг изрубили их на куски окровавленные. Атаман душегубов в стороне стоял, аж в усы себе недобро усмехнулся, видать, так и задумано было. Как стекла кровь с сабель разбойничьих, приказал им атаман, чтоб в лодью шли. Да только не успели они дойти до берега, как двое сызнова сабли повытаскивали и зарубили троих своих дружек, так, что двое их осталось всего, да атаман, что позади всех шел. Переступили они через трупы кровавые и подошли к берегу, уже в самую лодью стали забираться, за бот ее высокий руками схватилися. Тут вдруг, глядит Евлампий, сам атаман из сапог своих красных два ножичка вострых как выхватил, да и всадил дружкам своим в спины широкие, аккурат под ребра кажному. Так и упали они в воду прибрежную мертвее мертвых, залив вокруг кровью своей все. А атаман, хитрый как старый лис, не полез в лодью. Он вдруг повернулся, пошел вдоль берега и пропал скоро из виду за кустами прибрежными. А Евлампий, ни жив ни мертв сидит от увиденного злодейства, шелохнуться боится – а вдруг атаман злой его увидал, а ли почуял? И вдруг слышит свист разбойничий в ста саженях от себя и видит, что с реки к берегу тихо другая лодья подошла, факелов на ней не видать, да и сама словно чудится тенью призрачной душегубской на реке ночной. Подошла лодья к берегу, прыгнул атаман в нее и был таков.
Вылез тут Евлампий из своего убежища и дрожа от ужаса к месту заветному кинулся. Глядь, а кругом
