— Ты думаешь, такое возможно — выклянчить помпон у короля? — усомнился Филипп.
— Знаешь историю про Мабонн? — отозвалась девочка. — Мабонн была дурнушкой или считала себя таковой (что на языке девочек и женщин одно и то же). Она добралась до короля разными правдами и неправдами, ну там лгала и переодевалась, ездила в бочке с пивом и притворялась гусыней — в общем, совершила много проступков. Наконец она предстала перед королем — вся облепленная перьями, одежда липкая от пива, лицо вымазано землей, рот кривой от вранья и дергается. Король спросил, что ей нужно, а она, не будь дура, попросила помпон. Ну король ей и дал помпон. Принес туфлю и собственноручно отрезал! Она бросилась бежать что было духу и бежала до самого нижнего яруса, а там стала пудриться, макая помпон в мешок с мукой, и сделалась первейшей красавицей!
— А что потом?
— Потом она вышла замуж за угольщика и нарожала кучу плаксивых и уродливых детей, — сказала Агген. — Но история, между прочим, заканчивается на слове «красавица».
— Понятно, — протянул Филипп. — А у тебя какие заветные желания?
— У меня их много, — отрезала Агген. — Для начала я хочу покататься с парольдоннерами и тем самым смертельно утереть нос Кахеран. Понятно тебе?
Знатный человек гневается совершенно не так, как простолюдин. Простолюдин в своих бедах всегда винит судьбу, а знатный человек — какого-нибудь другого, менее знатного человека.
А хуже всего, конечно, когда знатный человек молод да еще вынужден гневаться втайне; тут в ход идут самые разнообразные предлоги вплоть до раздачи пощечин без всяких предлогов, лишь вследствие дурного настроения.
Вот почему слуги Айтьера боялись приносить ему завтрак: они слышали уже, как шваркнулся о стену серебряный таз для умывания, и видели умывательного слугу в слезах и мыльной пене, покрытого зуботычинами с ног до головы. Он выскочил из опочивальни господского сына и побежал, описывая круги по огромному дому, все выше и выше, к выходу, чтобы на крыше остудить очень красное лицо и прийти в себя от незаслуженной обиды.
Между тем Айтьер даже и помышлять не мог о завтраке. Он кружил по своей опочивальне, заученными движениями снимая со стен одежду и возлагая ее на себя. Полный костюм знатного человека развешивался по вечерам таким образом, чтобы одевание было плавным, круговым и непрерывным — своего рода танцем, который исполнялся дворянином лично для себя или для избранных свидетелей.
Затянув пояс с широкой пряжкой, Айтьер в последний раз сделал круг в опочивальне и ступил на винтовую лестницу, которая выводила на крышу.
Умывательного слуги наверху уже не было: его ожидали обязанности, так что он не мог долго предаваться своей праведной скорби. Айтьер, впрочем, о нем и думать забыл. Он подставил лицо утреннему ветерку, вздохнул глубоко и начал спускаться по внешней стене дома.
Потерять золотые письма Вицерии! Он и представить себе не мог, что такое когда-нибудь случится. Чтобы никто не увидел этих писем, не прочитал их хотя бы случайно, Айтьер постоянно носил всю пачку при себе. Тонкий диск лежал на его груди, и иногда Айтьер отчетливо слышал, как тихо гудит, как вибрирует вся пачка, отзываясь на стук его сердца.
Наверное, письма выпали вчера, во время крушения телеги. Нужно вернуться на то место и поискать.
Айтьер напустил на себя беспечный вид, подобающий юноше знатному и красивому, и быстро зашагал вниз по дороге.
Вот остался позади шестнадцатый виток и начался пятнадцатый — владения семьи Флодара, весьма знатной и богатой и к тому же издавна соперничающей с семейством Айтьера. Находиться здесь было небезопасно — в любой момент могли выскочить на своей телеге местные парольдоннеры с Флодаром или Альфеном во главе. Они во всем пытались превзойти Айтьера, и это им то удавалось, то не удавалось.
Айтьер, однако же, ни на чуточку не прибавил шагу, поскольку бежать сквозь владения соперников считалось неприличным. Наоборот, он даже замедлился немного, откинул голову назад и принялся сквозь зубы напевать.
Четырнадцатый виток считался чуть менее достойным, нежели шестнадцатый и пятнадцатый; тринадцатый по статусу равнялся четырнадцатому; а далее начинались витки, населенные уже сплошь простолюдинами, то есть людьми, не имеющими никаких былых заслуг перед его величеством.
На десятом витке Айтьер остановился перед домиком, чья лестница была выкрашена красной краской, и постучал в дверь.
Открыла женщина со складчатым лицом: тяжелые складки свисали с подбородка, стекали со щек, наползали на брови. Она была очень стара, ее глаза обмякли и сделались совершенно розовыми.
— Хольта! — окликнул ее Айтьер. И назвался сам: — Это я, Айтьер.
— Я еще в состоянии разглядеть тебя, Айтьер, — оборвала его Хольта. — Можешь не трепать зазря свое аристократическое имя. Зачем ты пришел?
— Милая Хольта, сделай для меня обруч! — попросил Айтьер.
Она выпятила живот, как бы выталкивая гостя из своего дома.
— На что тебе обруч, Айтьер, ведь ты давно уже не маленький!
— Не обычный обруч, Хольта, не для игры; сделай мне обруч, чтобы отыскать потерянное!
Хольта испустила длинный заливистый свист, которым заменяла смех в присутствии знатных людей. (Вообще-то простолюдины в присутствии дворян не смеются, но тем, которые пользуются их расположением, дозволяется свистеть в знак сугубой веселости.)
— Что же ты потерял, Айтьер? В твоем возрасте только находят. Ты еще не дожил до тех лет, когда начинаются утраты, Айтьер. Тебе осталось совсем немного, да, совсем немного, но все-таки ты еще не дожил до этих лет. — Она прикрыла глаза огромными веками. Эти веки, сморщенные, почти прозрачные, были чересчур велики для глазных яблок Хольты. За долгие годы использования она здорово их растянула! — Утрата, Айтьер, — произнесла Хольта, — она как горькое вино. Каким оглушительным бывает первый глоток! Это всегда неожиданно и похоже на предательство. С какой яростью отзывается юное тело на чувство потери! Твоя молодость — как река, она мощно течет по равнине. Утрата похожа на плотину: вот выросла впереди запруда, преградила путь. Огромная волна собирается у запруды, жизнь хлещет из глаз, из ушей, из кончиков пальцев; вся твоя сила вздымается, чтобы утрату преодолеть, и никогда ты не будешь ощущать себя более живым, чем в эти часы! — Она покачала головой. — Как вяло растекается эта река потом, когда утраты сделаются привычными, в какое болото постепенно превращается жизнь… Все не то, все не так… А что ты потерял, Айтьер? Какую вещь ты рассчитываешь отыскать при помощи обруча?
— Письма от женщины, — сказал Айтьер и густо покраснел.
Хольта широко распахнула глаза.
— Ты потерял письма женщины? — переспросила она. — Маленький Айтьер получил от женщины письма?
— Я больше не маленький, няня, — не выдержал Айтьер. — Хватит! Ты больше не должна вытирать мои слюни и вытаскивать насекомых из моих глаз!
— А для чего же ты пришел ко мне, дитя? — удивилась Хольта. — Разве не принес ты ко мне свои глаза, полные мусора и мертвых насекомых, чтобы я очистила их, промыла и поцеловала?
— Нет, няня, мне просто нужен обруч, — сердито сказал Айтьер. — Сделаешь?
— У меня хранится твой старый, — отозвалась она со вздохом. — Подожди, я тебе вынесу. И не вздумай входить или заглядывать ко мне в окно! У меня не прибрано.
— Хорошо, — обещал Айтьер.
Он повернулся спиной к домику и принялся смотреть на облака и на море внизу.
Хольта скоро возвратилась, держа в руках палку и небольшой обруч, исписанный стихами.
— Помнишь, как мы с тобой находили потерянные вещи? — Она вдруг заплакала. — Ты верил мне, Айтьер, а я тебя научила гонять обруч по кругу и повторять стишок:
