Его, как и меня, часто били. Но он терпел побои мученически — читал во время избиения молитвы, — славил господа. Какая это была чистая и светлая душа! Он успокаивал меня:
— Анатолий, не горюй! Ведь за правду ты сидишь?
— В общем, да.
— Так вот, имей в виду. Господь наш сказал: «Блаженны изгнанны правды ради, ибо их еси Царствие Небесное».
За время, какое мы прожили в одной камере — а время в тюрьме длинное-предлинное, — он прочитал мне наизусть все Евангелие — по-церковнославянски и по-русски. И рассказал мне своими словами Ветхий завет. Я же читал ему стихи или пересказывал что-нибудь прочитанное, особенно часто историческое. Этого человека словно сам бог мне в камеру прислал. Я ведь знал от матери всего четыре-пять молитв, а Священного писания не читал. Хотя у матери было до и после войны Евангелие с двойным текстом — славянским и русским. Я листал его и читал некоторые места, меня интересовало сопоставление двух славянских языков — древнего и нового. Был еще интересный альбомчик о чудотворце Серафиме Саровском. Его мы со Славкой на развалинах нашли.
Дня через три после моего вызова к Литкенсу отца Митрофана выдернули с вещами. И я его встретил лишь несколько месяцев спустя на Тайшетской пересылке. Было тепло и солнечно.
— Здравствуй, Анатолий!
— Здравствуйте, отец Митрофан!
— Ну вот, видишь: уже не в подвале мы сыром, а на божьем теплом солнышке. Не горюй: «Блаженны изгнанные правды ради».
Священник ходил по зоне с деревянным ручным ящиком со столярным инструментом. Он, оказывается, хорошо знал столярную работу, и за это его ценило даже лагерное начальство. Все самое сложное и тонкое по столярной части делал на пересылке священник Матвеев…
Вернемся, однако, во Внутреннюю тюрьму УМГБ родного Воронежа. Кончилось следствие, и потянулись долгие дни, недели, а потом и месяцы ожидания суда. С помощью моей азбуки для перестукивания я свободно общался с Колей Стародубцевым, Славой Рудницким, Володей Радкевичем. А с Радкевичем поселили кого-то из группы Стародубцева. Следствие окончилось, и следственный отдел и тюремное начальство сквозь пальцы смотрели на наше общение. Было твердо договорено рассказать правду о следствии. Мы напряженно ждали суда, готовили обвинительные речи. Впереди была Надежда. Впереди был бой за Правду, за торжество Истины.
И сочинялись стихи:
14 июля 1950 г. ВТ УМГБ ВО, 6-я камера.
Наконец терпение иссякло — в середине июля 1950 года все 23* члена КПМ твердо договорились объявить 1 августа 1950 года бессрочную голодовку с требованием ускорения суда. Надписи «С 1 августа — голодовка с требованием ускорения суда!» появились на стенах прогулочных двориков, в бане, в карцерах. Эти слова звучали в перестуках между камерами.
(*Иван Подмолодин был уже увезен в психиатрическую больницу.)
А вот строфы из последних моих стихов, сочиненных во Внутренней тюрьме УМГБ ВО:
Н. Стародубцеву
Июль 1950 года ВТ УМГБ ВО, 5-я камера.
Да, и как это ни удивительно, долгие годы спустя получилось все именно так, как в процитированных строчках.
В один из последних дней июля 1950 года все члены КПМ написали, как полагается, заявление о голодовке. Для заявлений выдавался обычно маленький листочек бумаги и коротенький — в 4-5 сантиметров карандашик Пока заключенный писал, надзиратель смотрел, чтобы писал он только на этой бумаге, и потом сразу же забирал и листок с заявлением, и карандашик.
А на следующий день в неурочное время (мы обычно любили беседовать долгими вечерами) постучал Колька:
— Меня выдергивают с вещами. Прощай!
— Прощай!
Странно Куда бы это его? В другую камеру — нет необходимости. На суд? В городскую тюрьму? Пока я раздумывал над этим, открылась форточка, и надзиратель тихо сказал:
— Жигулин-Раевский, приготовиться с вещами. Я приготовился.
— Выходи. Направо.
Я пошел со своим мешком в сторону проходной, ведущей наверх в Управление. Но мы не дошли до нее.
— Стой! Поставь мешок к стенке!
Мы остановились у двери такого же размера, как и соседние двери камер с солнечной стороны, по хорошо обитой кожей и без волчка. Надзиратель нажал кнопку, но звонка не было слышно (наверное, с другой стороны зажглась лампочка). Дверь приоткрылась. Надзиратель сказал:
— Заходи!
Я вошел в большую, залитую солнцем комнату. Это был кабинет начальника тюрьмы полковника Митреева, мы учились в одном классе с его сыном. У окна был большой письменный стол. До блеска натертый паркет и широколистная пальма на тумбочке. В кресле справа сидел сам полковник. Слева — незнакомый веселый человек в светлом летнем костюме.
— Садитесь, — сказал он и улыбнулся.
В руках у него был тонкий кожаный портфель, соединенный стальной цепочкой с браслетом на левой руке. Я присел на край третьего стула.
— Жигулин-Раевский?
— Да. Анатолий Владимирович.
— Пришло решение по вашему делу, гражданин Жигулин-Раевский. Ознакомьтесь, пожалуйста, и распишитесь.
И он подал мне листок бумаги с многоэтажным грифом. Листок был всего размером с половину обычного листа для пишущей машинки, а оттого, что был ниже грифов разделен вертикальной чертой, напоминал открытку. Вот как он выглядел, вот что он содержал:
СССР
МИНИСТЕРСТВО ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОНАСНОСТИ
Особое совещание при министре Государственной безопасности
СЛУШАЛИ: дело № 343843/2 Жигулина-Раевского Анатолия Владимировича 1930 г р., студента Воронежского лесохозяйственного института по обвинению его в участии в антисоветской подпольной молодежной террористической организации.
ПОСТАНОВИЛИ:
Согласно статьям УК РСФСР 58-10-1 часть, 58-11 и 19-58-8, избрать мерой пресечения преступной деятельности Жигулина-Раевского Анатолия Владимировича заключение его в исправительно-трудовые лагеря сроком на 10 лет.
Министр государственной безопасности СССР (Абакумов)
Заместитель министра государственной безопасности СССР (Рюмин)
Заместитель министра государственной безопасности СССР (Игнатов)
24 июня 1950 года г. Москва
