соседу нечто из ряда вон выходящее, от чего тот приходил в изумление. Все внимание было направлено в одну точку, туда, где был Казимир и где я вдруг узнал (как я не разглядел ее раньше) сидевшую за столом Изабель де Сент-Ореоль. Среди людей в темном она одна была одета во все белое. Сперва она показалась мне очаровательной, похожей на изображение на медальоне, но потом меня поразили неподвижность ее лица, застывший взгляд, и я вдруг понял, о чем шептались окружающие: это была не настоящая Изабель, а похожая на нее кукла, которую посадили на место живой Изабель. Эта кукла казалась мне теперь отвратительной; мне было страшно неловко из-за ее до глупости претенциозного вида; можно было подумать, что она неподвижна, но стоило попристальней вглядеться, и становилось заметно, как она боком, медленно наклоняется, наклоняется… она бы упала, если бы не бросившаяся из другого конца гостиной м-ль Олимпия, которая, низко наклонившись, приподняла чехол кресла и завела пружину какого-то механизма, со странным скрежетом водрузившего манекен на место и придавшего его рукам гротескные движения автомата. Потом все встали, поскольку наступил комендантский час, и оставили искусственную Изабель одну; каждый уходящий приветствовал ее на турецкий манер, за исключением барона, который подошел к ней непочтительно, сорвал с нее парик и, смеясь, дважды громко чмокнул ее в темя. Как только все общество покинуло гостиную, толпясь вышло из дома и наступила темнота, я увидел, да, увидел в темноте, как кукла побледнела, вздрогнула и ожила. Она медленно встала, и это была сама м-ль де Сент-Ореоль: бесшумно скользя, она приближалась ко мне, вдруг почувствовал вокруг шеи ее теплые руки и проснулся, ощущая ее влажное дыхание и слыша ее слова:
— Для них меня нет, но для тебя я здесь.
Я не суеверен, не труслив и зажег свечу только для того, чтобы прогнать с глаз долой и из сознания этот навязчивый образ; но это было нелегко. Помимо воли я прислушивался к любому шороху. Если бы она оказалась здесь! Напрасно я пытался читать, я так и не смог сосредоточить внимание на чем-либо другом и заснул под утро с мыслью о ней.
VI
Вот так завершались взлеты моего влюбленного любопытства. Меж тем я уже не мог дальше откладывать свой отъезд, о котором вновь объявил хозяевам, и этот день был последним днем, проведенным мной в Картфурше. Этот день…
Мы обедаем. Дельфина, жена Грасьена, должна вот-вот принести почту, которую она получает от почтальона и передает нам обычно незадолго до десерта. Как я вам уже говорил, она вручает ее г-же Флош, а та раздает письма и протягивает «Журнал де Деба» г-ну Флошу, который исчезает за газетой до конца обеда. В этот раз вишневого цвета конверт, застрявший краем в обертке газеты, выпал из пачки и оказался на столе рядом с тарелкой г-жи Флош; я успел узнать крупный размашистый почерк, который накануне уже заставил сильно биться мое сердце; г-жа Флош, тоже, похоже, узнала его; поспешным движением она хочет накрыть конверт тарелкой, но тарелка ударяется о стакан с вином, стакан разбивается, и вино разливается на скатерть; поднимается большой шум, и добрая г-жа Флош пользуется всеобщим замешательством, чтобы припрятать письмо в митенку.
— Хотела задавить паука, — неловко, как оправдывающийся ребенок, говорит она. (Пауками она называла все: и пауков, и мокриц, и уховерток, выползающих иногда из корзины с фруктами.)
— Могу поспорить, что вы промахнулись, — желчным тоном говорит г-жа де Сент-Ореоль, вставая и бросая развернутую салфетку на стол. — Придите потом ко мне в гостиную, сестра. Господа меня извинят: у меня желудочные колики.
Обед завершается в молчании. Г-н Флош ничего не заметил, г-н де Сент-Ореоль ничего не понял; м- ль Вердюр и аббат сидят, уставившись в тарелки, а Казимир — если бы он не сморкался, то, я уверен, мы бы увидели его слезы…
Погода вполне теплая. Кофе подали на небольшую террасу перед входом в гостиную. Кофе пьем только мы трое: я, м-ль Вердюр и аббат; из гостиной, где закрылись две сестры, до нас доносятся громкие голоса, затем все стихает — они поднялись к себе.
Если я правильно помню, тогда-то и разразилась ссора из-за названия «бук петрушколистный»
М-ль Вердюр и аббат жили в состоянии войны. Их битвы были не особенно серьезны, аббат над ними только потешался, однако ничего так сильно не задевало м-ль Вердюр, как его насмешливый тон, лишавший ее защиты и позволяющий аббату бить точно в цель. Не проходило и дня, чтобы между ними не произошло стычки, которые аббат окрестил «Castille».[11] Он утверждал, что старой деве это необходимо для здоровья, и выводил ее из себя, как выводят погулять собаку. Возможно, он делал это без злобы, но, несомненно, с хитростью и довольно вызывающе. Это занимало их обоих и скрашивало им день.
Небольшой инцидент во время десерта лишил всех нас спокойствия. Я искал, чем отвлечься, и, пока аббат разливал кофе, нащупал в кармане пиджака ветку с листьями странного дерева, росшего у ограды около входа в парк, которую я сорвал еще утром, собираясь спросить название у м-ль Вердюр: не то чтоб мне это было очень уж интересно, просто я хотел прибегнуть к ее познаниям.
Она занималась ботаникой. Иногда она ходила собирать травы, повесив на свои крепкие плечи зеленый короб, который придавал ей причудливый вид маркитантки; со своим гербарием и «лупой на штативе» она проводила свободное от домашних дел время… Итак, м-ль Олимпия взяла в руки ветку и без колебаний заявила:
— Это — бук петрушколистный.
— Любопытное название! — осмелился я заметить. — Однако эти копьевидные листья не имеют ничего общего с листьями…
Аббат уже многозначительно улыбался:
— Так в Картфурше называют «Fagus persicifolia», — как бы невзначай промолвил он.
М-ль Вердюр подскочила:
— Вот уж не знала, что вы так сильны в ботанике.
— Нет, но я разбираюсь немного в латыни. — А затем, наклонившись ко мне: — Дамы невольно впадают в ошибку из-за каламбура. Persicus, уважаемая сударыня, persicus означает персик, а не петрушка. Fagus persicifolia, на листья которого господин Лаказ обратил внимание, так точно назвав их копьевидными, fagus persecefolia — это «бук персиколистный».
М-ль Олимпия побагровела: подчеркнутое спокойствие, с которым говорил аббат, добило ее окончательно.
— Истинная ботаника не занимается отклонениями и случаями уродства, — не удостоив взглядом аббата, нашлась она в ответ и, залпом выпив свой кофе, исчезла.
Аббат поджал губы, сложив их в куриную гузку, и издавал попукивающие звуки. Я едва сдерживал смех.
— Не слишком ли зло с вашей стороны, господи аббат?
— Да нет! Нет… Этой доброй девице не хватает упражнений, она нуждается в том, чтобы ее взбадривали. Поверьте, она очень воинственна; и, если в течение трех дней я бездействую, она сама ввязывается в драку. В Картфурше не так уж много развлечений!..
Одновременно, не сговариваясь, мы оба подумали о письме.
— Вы узнали почерк? — отважился я наконец спросить.
Он пожал плечами:
— Такие письма приходят в Картфурш, одно — чуть раньше, другое — чуть позже, дважды в год после получения арендной платы в них она сообщает г-же Флош о своем приезде.
— Она приедет?! — вскрикнул я.
— Успокойтесь! Успокойтесь, вы ее все равно не увидите.
— Почему же я не смогу ее увидеть?
— Потому что она появляется среди ночи, почти тут же исчезает, избегая посторонних взглядов, и потом… остерегайтесь Грасьена.
Он посмотрел на меня испытующе — я не шелохнулся.
