Он положил руку на рукав Завойко, и так, в молчании, они долго стояли друг перед другом.
— А меня она ненавидит! — сказал Завойко, и голос его дрогнул от боли.
— Неверно, — возразил Устинович.
— Нет, верно! — воскликнул Завойко. — Ненавидит! Как она со мной разговаривает!
— Простить тебе не может. Уверяет себя, что не может простить.
— Да что прощать! — воскликнул Завойко в отчаянии.
— Что ты ее вывез, а его не нашел.
— Но ведь ты-то все знаешь!..
— Я знаю. Только мы с тобой вдвоем и знаем…
— Ты ведь ходил со мной в лес и видел, что он мертвый сидел в самолете!
— Всё-таки я на твоем месте все бы ей рассказал, — проговорил Устинович. — Ну, первое время она больна была, не стоило ей рассказывать. Но уже больше года прошло…
— Она до сих пор надеется. Ты сам знаешь.
— Но ведь надо же ей когда-нибудь сказать! Хочешь, я ей скажу?
— Не смеешь! — крикнул Завойко. — Ты обещал, что не скажешь, пока я жив!.. Так не скажешь?
— Ну, раз ты не хочешь…
Криницкий понял, что встреча Завойко с Устиновичем окончится мирно и что беспокоиться нечего. Стараясь не шуметь, он повернулся и пошел прочь. Навстречу ему с запада подымалась темная туча, проглатывая звезды — одну за другой.
11
Ночью пошел дождь и лил не переставая весь следующий день.
Всю первую половину этого дня Криницкий просидел один в зарытой избе и писал очерк «Остающиеся на земле». О тех людях авиации, которые сами не летают, но без которых летчики не могли бы ни летать, ни сражаться. Об аэродромщиках, эксплуатационниках, мотористах, оружейниках, ремонтниках. О всех тех, про кого так часто забывают наши газеты, обычно прославляющие только непосредственных участников воздушных боев.
Он описал зарытую в земле прифронтовую деревушку, поход в лес за упавшим самолетом, нападение «мессершмиттов», маленькую ремонтную мастерскую, где из кучи перебитого хлама за несколько дней воссоздаются боевые машины. В вопросы техники он, разумеется, не углублялся, потому что не всякого читателя они интересовали, да и сам он был в них не силен. Он стремился показать, как люди относятся к своему делу. В очерке, естественно, нашлось место и для комсомольцев-зенитчиков, и для летчика, каждую ночь перелетающего через море на безоружном связном самолете, и для мечтателя-пропагандиста, пылко верящего в победу, в будущее и утверждающего, что мы живем на заре человеческой истории.
Криницкий писал о том, что видел вокруг себя, и потому ему казалось, что очерк у него получается живой, яркий. Задача, которую он перед собой поставил, казалась ему нужной и важной. Однако он не был убежден, что такой она покажется и редакции. Это так его беспокоило, что он позвонил на КП, и дежуривший там старший лейтенант Устинович, преодолев множество трудностей, соединил его по телефону с Ленинградом, с редактором. Криницкий старался говорить как можно убедительнее, но слышимость была неважная, аргументировать было трудно, и редактор, кажется, не заразился его пылом.
— Ну что ж, пишите, — ответил он. — Посмотрим.
Этот ответ несколько расхолодил Криницкого, но ненадолго. В конце концов, такой очерк можно послать и в центральные газеты. Там поймут, там уровень понимания повыше, и о людях прифронтового аэродрома прочтет вся страна. Увлечение его не пропало, и он опять засел за работу. Его не отвлекло от работы даже то, что редактор сказал в конце разговора:
— Между прочим, на ваше имя в редакцию пришли два письма. Я велел положить их на тумбочку возле вашей койки…
Это безусловно были те самые письма, которые он решил, не распечатав, отправить обратно. К его удивлению, он испытал странную радость, узнав, что они пришли. Он не отказался от своего решения, вовсе нет, он только подумал, что у него есть еще время обсудить с самим собой, как поступить. Может быть, он не эти письма отправит нераспечатанными, а следующие… Он работал, и мысль о том, что в редакции его ждут письма, доставляла ему непонятное удовольствие.
Шум дождя под землей не был слышен. Но потом вдруг начался обстрел. Взрывы перекатывались наверху из края в край, то приближаясь, то удаляясь, и пол под ногами у Криницкого тяжело вздрагивал. Когда снаряды ложились совсем близко, пыль сыпалась струйками на бумагу, на стол. Лампочка раскачивалась, свет мигал, горшки и чугуны в печке, оставшиеся от прежних хозяев, мрачно дребезжали.
Криницкий, увлеченный работой, сначала обращал на это мало внимания. Вскоре не обращать внимания стало уже невозможным.
Его снизу ударило стулом, на котором он сидел. Он вскочил и почувствовал, что пол дрожит и бьет его по подошвам. Снаряды рвались где-то совсем рядом, один за другим, и грохот их был как грохот океанского прибоя во время бури. Криницкий не очень испугался, так как понимал, что зарытая изба хорошо предохраняет его. Но в избе он был один, он не знал, что происходит, и поддался чувству одиночества и тревоги.
Ему захотелось услышать человеческий голос, и он опять подошел к телефону. Но телефонная трубка мертво молчала, и он понял, что провода перебиты. Он сел с ногами на вздрагивавшую койку и стал ждать, когда все это кончится, посыпаемый тонкими струйками песка с потолка.
Нет, такого обстрела при Криницком еще не было. Грохот не умолкал. Он только иногда откатывался куда-то в сторону, но затем опять приближался, оглушительный, как прежде.
И вдруг в короткий перерыв между двумя взрывами. Криницкому показалось, что стукнула дальняя входная дверь. Он не поверил этому, потому что слишком уж невероятно было, чтобы сейчас кто-нибудь мог ходить по аэродрому. Однако он сразу же услышал быстрые шаги, и внутренняя дверь избы распахнулась.
На пороге стояла Елена Андреевна в мокрой, грязной шинели, с забрызганным мокрой глиной лицом. Она быстро осматривалась, стремительно переводя глаза с предмета на предмет, и задержала взгляд на Криницком не дольше, чем на печке.
Потом она о чем-то спросила его, но в реве взрывов он не разобрал ее слов.
— Что? Что? — спросил он, вскочив, подбежав к ней и пристально глядя в ее лицо, которое становилось все белее и белее. Пятна грязи все отчетливее проступали на белизне щек, и глаза, обычно светлые, теперь казались темными и большими.
— Вы один?
— Один, — ответил Криницкий.
— И никто сюда не приходил?
— Никто не приходил с утра.
— Не с утра, а за последний час?
— Никто не приходил, — повторил Криницкий.
— И он не был?
— Кто? — спросил Криницкий.
— Григорий Осипович.
— Я вам говорю, что никто не был.
Она в изнеможении села на край койки и смотрела на Криницкого широкими от ужаса глазами. Даже губы у нее стали белые.
— Он шел из мастерской, когда обстрел был еще совсем слабый, и пошел сюда, а потом собирался в столовую.
— Откуда вы все это знаете?
