Предисловие
Подобно многим, для кого главный интерес представляет искусство нашего времени, я годами насколько мог пристально следил за жизнью и творчеством Пикассо. Старался взглянуть на него глазами как можно большего количества людей. Одной из первых, кто пришел мне в этом на помощь, была Фернанда Оливье, спутница жизни юного Пикассо времен Бото-Лавуар на Монмартре, много лет спустя она принесла эти сладостно-горькие воспоминания в мой парижский дом, где давала моей жене уроки французского.
Лет десять назад Алиса Токлас рассказывала мне о своем недавнем визите на юг к Пикассо и Франсуазе Жило. О последней она отзывалась неважно, однако вопреки своим намерениям убедила меня, что Франсуаза весьма интересная личность. Когда я несколько месяцев спустя увидел одну из картин в Майском салоне мой интерес обострился. Но прежде, чем я с нею познакомился, прошло несколько лет.
Впервые я разговаривал с Франсуазой Жило в 1956 году, когда работал над статьей о Пикассо к иллюстрации на обложке журнала «Атлантик Мансли». Задолго до конца нашего разговора я убедился, что она понимает взгляды и творчество Пикассо гораздо глубже и вернее, чем все, с кем только мне приходилось встречаться. С тех пор в течение многих лет мы часто говорили о Пикассо и живописи. Однажды промозглым январским днем за обедом в Нейли мы поняли, что все это время работали для написания данной книги.
В ходе нашей работы над книгой она постоянно поражала меня тем, до какой степени заезженное выражение «Твердая память» может быть точным. Франсуаза точно помнит, что говорила она, что говорил Пабло, каждую подробность их более, чем десятилетней совместной жизни. Цитирование слов Пикассо является цитированием в полном смысле слова.
Я часто прослеживал с ней обстоятельства многих эпизодов — неизменно с разных точек зрения. Они всякий раз подтверждались — вплоть до мельчайших подробностей, стиля, оборотов речи — хотя между первоначальным обсуждением темы и возвращением к ней проходили недели, а то и месяцы. Кстати, многие тонкости, которые Пикассо подробно разбирал в разговоре со мной в Канне вскоре после того, как ему исполнилось семьдесят пять лет, и которые я при нем записал, звучали в рассказах Франсуазы в той же самой форме, разница заключалась лишь в том, что тут за Пабло говорила Франсуаза.
Дальнейшие сличения и сверки стали возможны благодаря тому, что я получил доступ к письмам Пикассо Франсуазе, ее записям и дневникам за тот период и многим другим существенным документам — собранным в трех больших ящиках — которые, поскольку оказались на чердаке, чудом избежали судьбы других личных вещей Франсуазы в ее доме на юге Франции в 1955 году.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Я познакомилась с Пикассо в мае 1943 года, во время немецкой оккупации. Мне исполнился двадцать один год, и я уже сознавала, что живопись — мое призвание. В то время у меня гостила школьная подруга Женевьева, она приехала из Монпелье провести месяц со мной. С нею и актером Аленом Кюни я однажды в среду отправилась в ресторанчик, где постоянно бывали писатели и художники. Он назывался «Каталонец» и находился на улице Великих Августинцев на Левом берегу, неподалеку от Собора Парижской Богоматери.
Когда мы вошли и сели, я впервые увидела Пикассо. Он сидел за соседним столиком в компании друзей: мужчины, которого я не знала, и двух женщин. Одной из них была Мари-Лора, виконтесса де Ноэй /Noailles/, владелица значительной коллекции картин, сама немного художница. Правда, в то время она еще не занималась живописью — по крайней мере, открыто — но издала маленький сборник стихов, озаглавленный «Вавилонская башня». У нее было длинное, узкое, нездорового цвета лицо, обрамленное изысканно причесанными волосами, напомнившими мне портрет кисти Риго Людовика XIV в Лувре.
Ален Кюни шепнул мне, что другая женщина — Дора Маар, югославская художница и фотограф, все знали, что она с 1936 года является спутницей жизни Пикассо. Я бы и сама без труда узнала ее, так как была достаточно знакома с работами Пикассо, чтобы распознать в ней женщину, изображенную на «Портрете Доры Маар». У нее было красивое овальное лицо, однако с массивной челюстью, это характерная черта почти всех ее портретов, написанных Пикассо. Черные волосы были гладко зачесаны назад. Я обратила внимание на ее бронзово-зеленые глаза и тонкие руки с длинными, сужающимися к концу пальцами. Больше всего в этой женщине поражала ее странная неподвижность. Говорила она мало, совершенно без жестов, в осанке ее было не только достоинство, но и некоторая скованность. Есть французское выражение, очень подходящее к данному случаю: она держалась как на святом причастии.
Наружность Пикассо меня слегка удивила. Мое представление о том, как он должен выглядеть, основывалось на фотографии, помещенной, в специально посвященном Пикассо номере художественного обозрения «Cahieis d’Art» в 1936 году: темные волосы, сверкающие глаза, очень крепкое сложение, грубые черты лица — этакое красивое животное. Теперь его седеющие волосы и отсутствующий — то рассеянный, то скучающий — взгляд придавали ему замкнутый, восточный вид, напомнивший мне статую египетского писца в Лувре. Однако ничего скульптурного, застывшего в его поведении не было: он жестикулировал, вертелся, оборачивался, поднимался и быстро расхаживал взад- вперед.
По ходу обеда я заметила, что Пикассо наблюдает за нами и время от времени слегка актерствует специально для нас. Было ясно, что он узнал Кюни, и отпускал реплики несомненно с расчетом на то, что мы их услышим. Всякий раз, говоря что-то особенно забавное, улыбался скорее нам, чем тем, кто сидел вместе с ним. В конце концов, он поднялся и подошел к нашему столику. Принес вазу черешен и предложил нам угощаться ягодами, называя их с сильным испанским акцентом «cerisses».
Женевьева была очень красивой девушкой французско-каталонского происхождения, однако греческого типа, с носом, являвшемся прямым продолжением лба. Впоследствии Пикассо сказал мне — у него возникло ощущение, будто он уже писал эту голову в ранних работах. Женевьева часто подчеркивала свою греческую внешность, надевая, как и в тот вечер, ниспадающее широкими складками платье.
— Ну что, Кюни, — спросил Пикассо, — познакомишь меня со своими приятельницами?
Ален представил нас, потом сказал:
— Франсуаза умная.
Указал на Женевьеву:
— А она красивая. Правда, похожа на аттическую мраморную статую?
Пикассо пожал плечами.
— У тебя актерское суждение. А как охарактеризуешь умную?
В тот вечер на мне был зеленый тюрбан, закрывающий большую часть лба и щек. На заданный вопрос ответила моя подруга:
— Франсуаза — флорентийская дева.
— Но не обычная. — Добавил Кюни. — Изъятая из церковного ведения.
Все засмеялись.
— Раз не обычная, тем она интереснее, — сказал Пикассо. — Ну, а чем занимаются эти беглянки из истории искусств?
