девичью, женскую, Божию.
– Но ты все равно припадочная, – выдохнул он облегченно. – И не думай, что счеты наши по нулям. Пока до целки твоей не докопаюсь, проценты идут и счетчик накручивается. Ну-ка повторить, штрафница Каля!
– Пока не докопаешься… не доберешься… не прорвешься… не прострочишь… – ей нравилось длить и длить обет, нанизывая близнецовые глаголы.
– Да говори: пока целку твою не прорву, как старый парашют! Только, когда парашют рвется, человеком меньше.
– Пока не раскроются для тебя невинные ложесна мои, и не раздвинешь ты целочку мою как занавесочку перед иконкой.
– Учат вас тут однако: еблю в молитву обращать! А молитву обратно в еблю. Нон-стоп с прихватом.
Клава улыбалась блаженно, зная, что Госпожа Божа довольна ею. И Витёк доволен. Его рука лежала покойно на ее мыске, а вторая бродила задумчиво по холмам.
И пусть у Ирки уже сиськи коровьи, и даже у самой Свами груди, как на картине в музее, перед которой все мальчишки хихикали, все равно Витёк любит маленькие, он сам сказал.
– И часто с тобой такие судороги?
– Какие?
– Ну эти, здесь, – он указал лениво пальцем.
– Откуда ж я знаю. Никто не пробовал до тебя.
Она была старшая, а он – маленький. Она всё сделала, как хотела, а он покорно принял игру.
– А другие припадки? Когда тебя всю гнет?
– Не. Недавно. Это Мати Божа меня испытывает.
– Да чего там – обыкновенный припадок. У нас одного комиссовали за такое. Только он еще язык прокусил.
Они помолчали.
И вдруг Клаве нестерпимо захотелось раскрыться Витьку: если уж не распахнулись для него невинные ложесна ее, то распахнуть свои мысли – самые-самые, которые она не пересказала даже Свами.
– А у меня сегодня другая судорога была! Пошли тут к одному деду противному, представляешь? Он меня на грудь к себе посадил, раздвинул всё и смотрит почти самым носом. И сам ругается про всех женщин. Ругается и смотрит, а потом еще и плюнул – меня чуть не стошнило. Только ты не бойся, я мылась долго и теперь не заразная после его харкотины. А тогда я ему на шею сползала и бедра сдвинула, пока он не посинел совсем и дышать перестал. Так свело, что я и потом раздвинулась не сразу.
– Совсем придушила?! – не удивился, а уточнил.
– Совсем. С тех пор он больше не дышал ни разу, пока я не ушла. Ну уж и потом не задышит.
– Молодец! Да тебя можно прямо в прапоры произвесть! Таких дедов только душить и можно. Куда плюнул! В святой колодец!
– А сначала ругал еще.
– Только и душить!
Вот это и есть по-настоящему – отдаться. На волю ему она вся предалась. Ведь она рассказала ему такое, чтобы он мог теперь пойти и заявить: вот она – убила старика. И ее тотчас посадят в камеру к уголовным бабам!
Клава ни на йоту не верила, что Витёк может пойти и заявить. Но она раскрылась перед ним вся, и это так же важно и бесповоротно, как распахнуть для него невинные ложесна свои. Ну – почти так же важно. И она ждала, что Витёк поймет и оценит, что она раскрылась перед ним – до самого донышка. Ей показалось, даже жалейка ее чуть шевельнулась и может, готова уже сделалась пропустить в себя малый мизинчик.
– Так значит, твоя Свами тебя туда послала? Старичку твоему похабному картинку показывать?
– Не мой он вовсе.
– Твой. Я раз духа руками снял: в прыжке и за горло сзади. Руки способней ножа бывают. Так он – мой. Самый мой. Нож уже разделяет. Не говоря про пулю. И ты его ляжками задавила – самый твой.
И Витёк провел ей ладонью по ляжкам, но не лаская, а оценивая. Или – с уважением. Ощутила разницу.
А он уточнил:
– Но Свами тебя душить дедов не учила? Только картинку показывать?
– Она не говорила – показывать или что? Она сказала: сделаешь ему, что попросит.
– А если бы он целку твою попросил?!
– Я ей тоже спросила: я ведь весталка действенная, а вдруг он захочет? А она посмеялась: он такого уже двадцать лет не хочет! Какой весталкой ушла, такой и придешь. А старичок порадуется.
– Интересная ваша Свами. Полезный экземпляр, если кто понимает. Иметь про запас. Малолетками подстатейными старичков поганых развлекает. А блестит и прикидывается, будто вторая Богородица. Интересно. Как говорят в разведвзводе: ценная оперативная информация. И добыта малой кровью. Вовсе без крови, – он провел пальцем по запечатанной жалейке. – Но кровь еще прольется, я тебе обещаю. Договор – святое дело.
И он снова прошелся по тому же маршруту – всей пятерней.
Клаве показалось, он мало оценил ее раскрытость перед ним. А ведь она – как в прежней жизни по телеку говорили – она сама ему в заложницы отдалась.
Но Витёк не был настроен лирически:
– Ты-то, малолетка, молчи, поняла? Мне тоже за тебя статья ни к чему. Ничего с тобой не делали никогда, только разве мороженого поели. Заруби себе – во всех местах!
Клаве захотелось его успокоить. И сделаться ему необходимой, даже в таком своем положении – запечатанном.
Она вспомнила университеты в уборной – давно, в прошлой жизни школьной.
– Не мороженого, а сметаны. Я с тебя сметанку слизну, угостишь? Лисичка прибежала, сметанку всю слизала.
И она старалась, гордясь своей властью над самым настоящим мужиком, какого видела не в кино как шварценегеров всяких, а живого – но который может не хуже чем в кино прыгать с самолета, не бояться Свами, убивать, водить вездеход, и делать множество других полезных вещей, из которых самая полезная – способность выделять для маленькой Клавы эту сметанку, от которой, учили в уборной, кожа делается нежная, прыщики проходят и волосы шелковятся. Еще отрастут не хуже чем у Соньки! А цвета солнечного света Соньке не видать ни в жизнь!
Но Витёк не оценил уборных университетов девических, спросил ревниво:
– С такими способностями тебя в самый Сингапурский бордель купят. Свами вас натаскивает? На старичках?
А Клава-то понадеялась, он ее за ласку и преданность снова белым ангелочком назовет!
– Да я… Да ты что?!.. – Она распрямилась, стоя на коленях на краю кровати. – Вот тебе святой крест сестрический, перед Мати, Дочей и Святой Душой: никогда я ни с кого не слизывала до тебя!
И она перекрестилась старательно на новый манер, такой понятный ее чувству и разумению: уста- лобок-сосок-сосок.
– Ну и молчи никому. Потому что тоже дело подстатейное.
Не назвал ангелочком.
От обиды Клава вспомнила, что давно уже ушла из своей светелки весталочьей. Даже очень давно, наверное. Недолго и засветиться.
Но обиды не показала и поцеловала сверху в губы – как сестра, прощаясь с братиком:
– Бежать пора. Пока.
– Увидимся, – отпустил он Клаву сонно.
22
