позволяя заедать свою! Сочувствие всегда должно быть на стороне страдающего, но как быстро страдание переходит с одной стороны на другую: только что страдающей стороной была жалкая старуха — но чуть её пожалели, чуть она вошла в свои права, как всё переменилось — страдающей стороной становятся её дети, попавшие в рабство к деспотичной в своём безумии старухе. Где равновесие? Кого пожалеть? Мамочку или Варю? Павлик сейчас неприлично ликует, но сколько лет Павлик не мог пригласить к себе друзей, потому что стеснялся пропитавшей квартиру вони! И кошачий запах он больше терпеть не желает — всё понятно и правильно. Но в мешок да в воду всё-таки нельзя! Когда Павлик страдает и терпит — бедный Павлик. Когда Павлик убивает — для начала хоть кошку — бедный Павлик в секунду превращается в отвратительного Павлика!
Очень хрупкая штука — правота. Только что человек был прав, только что был несправедливо унижен — и так легко продолжать по инерции считать его жертвой, когда он успел уже превратиться в палача.
А мамочка всю жизнь считала себя рабочей, гордилась, что родителей её эксплуатировали и что сама она успела проработать три года на заводе — и, следовательно, приобрела на всю жизнь непогрешимую классовую правоту, а сама давно превратилась в мелкую, но цепкую бюрократку, помыкающую просителями, благо те и сами готовы кланяться в исполкоме всякому столоначальнику. Саму её давно пора было свергать, а она всё носилась со своей принадлежностью к бывшему порабощённому, а ныне самому передовому классу. Носилась, пока не превратилась в жалкую старуху — снова достойную жалости…
Владимир Антонович вспомнил, что не пил чаю на ночь. После ванны особенно захотелось чаю. Он решился выйти из своего добровольного затворничества и со строгим лицом, на котором было написано отчуждение от праздничной суеты, прошествовал на кухню. А в квартире продолжалась поспешная работа — только что старались ходить потише и говорили чуть приглушёнными голосами — как же: «Всё-таки она его мать, а вы хохочете». И вот сдерживались, не хохотали.
Владимир Антонович принялся сам себе заваривать чай. Каждый вечер это делает Варя — но сегодня Варе не до того. Через минуту в кухню вошла Сашка — с самоуверенностью всеобщей любимицы.
— Дядь Володь, давай пить чай вместе. Пить хочется ужасно — пылищи наглоталась!
Владимир Антонович молча поставил вторую чашку.
— Дядь Володь, я знаешь что думаю — про то, что ты сказал? Что тоже станем старыми? Я думаю, что везде должны быть профессионалы.
Выговорила она это слово с какой-то особенной плотоядной интонацией, и Владимир Антонович подумал некстати, что дай бог Павлику во всём соответствовать — как мужу. А то если раз или два у него получится не очень убедительно, не доведёт он Сашку до полного любовного изнеможения, та сообщит ему с безжалостной улыбкой: «Везде должны быть профессионалы, во всяком деле! Зачем мне твоё любительство?» Эта девочка не пропадёт.
— Старыми и дряхлыми тоже должны заниматься профессионалы: ухаживать и всё остальное. Сейчас позором считается: «Он отдал отца в дом престарелых!» А должно быть нормой. Ведь никто не говорит: «Какой позор, он не оставил жену рожать в своей постели, а отвёз в казённый дом!» — Сашка кивнула на дверь, за которой слышалась работа: мол, не позор же будет для Павлика. Очень легко она произнесла про роды — видно, давно примерила ситуацию на себя. — Наоборот, считается дикостью, если родит дома. Потому что понимают, что в роддоме профессионалы, что там женщине лучше и безопаснее. И в домах престарелых должен быть такой уход, какого нет дома, старикам там должно быть лучше. В ясли тоже детей отдают профессиональным воспитателям — считается нормальным. И учат в школе профессиональные учителя, а не родители дома. Только почему-то для старости исключение. А надо, чтобы стало нормальным, чтобы, наоборот, говорили: «Какой позор, он держит старуху мать дома, вместо того, чтобы о ней заботились специалисты по старости!» И в смысле общения. Сейчас психологи знают, что самое главное в жизни — человеческое общение. И легче всего общаться в своём поколении, а между поколениями всегда конфликт. Ты ведь тоже нашу бабулю не очень понимаешь, ведь правда? А она — тебя. А когда вокруг сверстники, они бы вместе судачили, вместе ругали молодёжь, сразу понимали бы друг друга и были бы довольны. А родные навещали бы раз или два в неделю.
Из этого складного монолога Владимир Антонович понял, что Сашка давно всё обдумала сама и Павлика убедила, так что при первом же удобном случае они сдадут родителей в руки профессионалов. То есть Владимира Антоновича с Варей.
Этого соображения он ей не сообщил, а заметил другое:
— Теоретически очень замечательно. При условии, что у каждого отдельная комната, что медсёстры и санитарки — ангелы во плоти. Тогда, конечно, — старики довольны, гуляют по парку, дружно, как ты сказала, ругают нынешнюю молодёжь и играют в разные настольные игры. Но ты знаешь, что это у нас такое на самом деле?! Теоретически и больница — прекрасное гуманное место, где профессионалы любовно склоняются над больными и прописывают идеальное лечение. А вот я посмотрел сегодня. И раньше кое-что знал, а сегодня убедился: это клоака! — неожиданно взвизгнул он тем же голосом, каким недавно кричал на Павлика. — Это клоака! И дома для престарелых — клоака! Чтобы гнить заживо!
Что с ним такое? Раньше он так не кричал. Сашка небось думает: «Дядя Володя сам близок к маразму».
Жизнерадостная племянница сделала вид, будто и не слышала жалких криков:
— Надо сделать хорошими — и больницы, и дома эти. Ты же не говоришь, что не надо класть в больницу, оттого что больница плохая. Когда тяжёлый случай, всё равно без больницы не обойтись. И старость бывает как тяжёлый случай, с которым без профессионалов не справиться. У моей подружки бабушка два года в параличе лежит!
«А у нашего Игоря Дмитриевича — больше года с переломом шейки!» — чуть не ответил Владимир Антонович.
— Ну конечно, ты права — в идеале, — Владимир Антонович снова заговорил тихо. — Только когда он настанет — твой идеал? Через десять лет или через пятьдесят? А мы живём сегодня. У нас в крови: воображать идеалы и не замечать того, что вокруг. А жизнь у нас одна — сегодняшняя. Я бы на десять лет запретил мечтать об идеалах — думать всем только о том, чтобы сегодня жить сносно! Закормлены мы мечтами об идеалах!
Владимир Антонович снова разгорячился, но уже нормально, без истерики.
— Ой, дядь Володь, ты прелесть: «Запретить мечтать об идеалах!» Этого ещё никто не предлагал!
Одобрила девчонка — и Владимир Антонович испытал некоторое самодовольство.
Интересно, что Павлик не показывался. Небось Сашка шепнула: «Пока не маячь, я сама его успокою». И добилась. Уже как бы и забылось, что любезный сын утопил в собственной ванне кошку. А что делать? Не проклянёшь же и не выгонишь из дому. Значит, остаётся жить рядом и знать, что Павлик такой, что рука у него не дрогнет. Весело стареть, зная такое.
Совсем поздно позвонила наконец Ольга.
— Ну что там? Шейка бедра? Я так и знала! Ну никак не могла сегодня успеть. И подумала: зачем мне, раз будешь ты? А завтра поеду я. Ты с санитаркой договорился?
Владимир Антонович и сам смутно чувствовал, когда уходил из больницы, что не сделал самого главного. И вот теперь прямой вопрос безжалостно разоблачил его недоделку. Преступную халатность.
— Нет, — через силу признался он.
— Так зачем же ты ездил? Это ж самое главное! Думаешь, к ней там подойдут, если не заплатить? О, господи! Ничего нельзя мужчине доверить практического. Платить-платить-платить — ничего другого там не нужно. Или самим дежурить круглые сутки. Но мы же не можем, мы же все заняты. Санитарки там не козы — они цветы не едят. И сёстры. Будем платить — будут выносить. И чтобы лекарства не забывали.
Всю жизнь учила мамочка, а теперь принялась сестра. И ведь известно это всё, но Ольга преподносила с таким апломбом, будто она сама первая открыла систему «платить-выносить». Да, всё известно, но почему-то Владимир Антонович не нашёл, не заплатил.
— Ну что, детки наши у тебя? Голубки? Сашка сказала, пойдёт помочь говно выносить после бабули.
«После». Не рано ли обрадовались?
— Мамочка может вылечиться. Тогда ты ей и объясняй, куда её любимые вещи девались. И любимая кошка.
