Про мамочку тоже в своё время пустили слух — и куда более зловредный, чем про детдомовское происхождение той девочки. Какой-то доброжелатель во времена первого разоблачения культа объявил, что мамочка просто-напросто засадила своего мужа, донеся на него за какой-то анекдот, — до того она была убеждённой и преданной! Но это чистая клевета. Если бы отец сидел, не было бы никаких алиментов. Мамочка действительно была убеждённой и преданной, но муж сбежал от неё сам — и не столько, по- видимому, из-за её убеждённости, сколько из-за неженственности. (Хотя свойства эти — убеждённость и неженственность — в сознании Владимира Антоновича соединились навсегда: кокетливая обаятельная женщина, по его понятиям, не может быть глубоко убеждённой! Что поделаешь, людям свойственно свой личный опыт распространять на всю эпоху, на целое поколение.)
Уже настало время ужинать, а Жених не уходил: доносилось и доносилось его поэтическое подвывание. Впрочем, церемониться с ним никто не собирался: читает — и пусть зачитывает мамочку до потери сознания, звать его пьяного за стол, разумеется, невозможно. А мамочка, раз занята с Женихом, поест после — даже и хорошо, а то ведь у неё привычка и за столом каждую минуту сплёвывать — не очень-то приятно сидеть с нею.
Владимир Антонович пошёл на кухню — и тут как раз подвывание Жениха сменилось мамочкиным громогласным чтением. Она и всегда говорит громко, а уж стихи читает — словно в рог трубит:
Павлик тоже услышал и развеселился:
— У бабули всегда всё передовое — иначе не отрапортовать. А представляешь, если бы награды были чугунными! Кто бы мог носить? Сколько она себе медальку хлопотала — так она ж алюминиевая небось?
Мамочка всю жизнь проработала на мелких должностях в исполкоме.
Приятно, что Павлик дома. Редкий случай. Владимир Антонович прекрасно помнит притеснения, которым сам подвергался в молодости, когда должен был о каждом своём шаге отчитываться перед мамочкой, и потому сам никогда не допытывается, где был Павлик, с кем, когда вернётся. Если вообще дома не переночевал — тоже не страшно: взрослый уже парень, на четвёртом курсе. Сам не допытывается и Варе не разрешает, хотя очень хочется знать: где и с кем?! Поэтому и разговоры с сыном выходят какие-то дипломатические, состоящие из косвенных вопросов:
— Ну как поживает бунтующее поколение?
— Ну уж бунтующее. Реплики в публику иногда себе позволяем, не более того.
Павлик когда-то пытался поступить в театральный, потому у него мелькают иногда сценические сравнения. С театральным не вышло, но всё-таки он постарался устроиться поближе к искусству: учится на киноинженера.
— Каковы же последние реплики? Твои в частности?
— Да всё те же: чтобы вволю было воли!
Это означало: не лезьте в мои дела.
Варя вмешалась:
— Давай-давай, торопись: женишься, ребёнка родишь — никакой тебе воли не останется.
— Намёк понял: я вас держу в неволе, дорогие предки. А я-то думал, что вы меня.
— Взаимно. Все друг друга держат взаимно.
Владимир Антонович не просто нашёл компромисс в лучшем дипломатическом стиле, он высказал выстраданное убеждение: действительно же, все друг друга держат, все друг с другом связаны, и чем ближе — тем теснее связаны, тем чаще мешают друг другу — и толкаются, и невольно ударяют локтями…
Кажется, Варя тоже хотела что-то сказать по тому же поводу, но Павлик вдруг привстал, прижал пальцем губы — мол, тсс! — и вышел на цыпочках. Слух у него молодой, да и сидел он у самой двери, ловил краем уха голоса из бабушкиной комнаты. Вернулся он через минуту — торжествующий.
— Слушайте новый шедевр! Начало я упустил, но всё равно:
«Чуждым бёдрам и чужим устам», а?!
— «От забот всей плотью подустав», — возразила Варя. — Очень даже образно. Этот Жених понял женскую душу: знаете, как устаёшь всей плотью от бесконечных забот!
Женщина не может не пожаловаться. Владимир Антонович не стал спорить, наоборот, как бы подхватил за Варей:
— Действительно, мамочкин Жених прав: когда своя плоть подустала, невольно обратишься к чужим бёдрам!
Дорогая мамочка воспитывала его в чопорности: нельзя было не то что заговорить дома «о чём-то таком», но и подумать трудно! Потому Владимир Антонович постарался, чтобы Павлик не знал никаких дурацких табу, чтобы он-то никогда не мог подумать, будто родители нашли его уже готовым. Сделали! Вырастили из двух клеток! И это естественно, а значит — прекрасно. А сам Владимир Антонович, когда случается пошутить на «такие темы», испытывает чувство свободы: да, он шутит о чём хочет и плевать ему на ханжеские запреты!
Варя тоже любит разговоры «ниже пояса» и потому ответила с удовольствием:
— Ничего, плоть отдохнёт и опять готова к употреблению. Как в анекдоте, помнишь? «Мы тоже страстные, нам просто некогда».
Как хорошо, что они смеются об этом вместе с сыном: меньше шансов, что Павлик будет когда-нибудь чуждаться их так же, как нынче Владимир Антонович чуждается своей мамочки.
Они втроём ещё не отсмеялись, когда в дверях кухни замаячил Жених.
— Д-до свиданьица. Спасибо. Оч-чень душевно поговорили. Оч-чень душевная женщина. Первая меня поняла. Скоро и другие. Ещё все увидят. П-поздние поэты тоже бывают. Тютчев тоже поздно. Сейчас везде выходят такие — народные. Хватит, нас душили официальные. Смешно: поэт — официальный. Везде чиновники — и поэты-чиновники. А теперь хватит!
Жених явно собрался говорить долго. Ну да лаконичных пьяниц свет, наверное, ещё не видел. Владимир Антонович встал.
— До свидания. Спасибо, что заходите. Мамочка вас любит.
— З-замечательная женщина! Душевная! Хорошо вам с такой мамой! А моя в стихах ничего не пендрит. Ничего! Ей не понять.
— Да-да, спасибо.
Владимир Антонович теснил Жениха, и тот наконец оказался на площадке.
— З-замечательная женщина.
— Да-да, спасибо.
Слава богу, удалось закрыть дверь.
— «Целовался, нежность расточая, чуждым бёдрам и чужим устам», — пропел Павлик. — И как только бабуля поощряет такие вульварные стихи?
— Действительно, всё перевернулось, — в недоумении сказала Варя. Есть такой оттенок: недоуменное
