Тогда уборщица вспомнила:
— Он все время глотал таблетки тайком. Врач говорил: у него плохо с сердцем, с сорок первого года…
Но врача, как и многих других, а шлюпке не было. Олегу Константиновичу и не нужно было авторитетное подтверждение диагноза. Он и сам обо всем догадывался, только вида не подавал. Тайна так тайна… Он только представил себе, как в те минуты, когда сам отступал в каюте перед неумолимо поднимавшейся водой, на верхней палубе, как раз над его головой, Николай Федорович сдвигал к борту тяжеленный спасательный плот, ворочал его до тех пор, пока не отказало сердце.
Теперь он, первый помощник капитана, стал полновластным хозяином этого маленького мирка. От него зависели жизнь а смерть оставшихся в живых. Ему нужно было принять решение, которому все подчинятся, “Но ведь могут и взбунтоваться!” — с ужасом подумал он. Только сейчас он понял, как невероятно трудно приказать, то есть сделать то, что капитан выполнял ежедневно, ежечасно данной ему от государства властью. Олег Константинович никогда не задумывался о том, как, в сущности, просто жилось ему на судне. Он собирал экипаж на политинформации. И все ему немедленно подчинялись. Решал возникавшие между людьми конфликты. И все в конце концов соглашались с арбитром. Решал множество казавшихся крупными вопросов в этом долгом рейсе. И только сейчас он по-настоящему понял: у него все получалось просто, потому что на пароходе была уважаемая всеми власть капитана. И свои решения он принимал под эгидой главных решений, под крышей власти, от имени которой действовал. А теперь и крыши нет. и дом ушел на дно. Вокруг океан…
Самым простым — и это подсказывало чувство самосохранения — было сказать: “Поворачиваем на запад, к берегу”. С каждым днем берег будет все ближе. Но Олег Константинович вспомнил последнюю, перед выходом из Владивостока, беседу в пароходстве. Афанасьев давал инструкции о поведении во время досмотров судов. Рассказал об уже доказанных потоплениях советских пароходов японскими самолетами. О торпедировании подводными лодками. Соколов забыл название парохода… Он был торпедирован в виду Хоккайдо. Капитан приказал идти к берегу. Но между берегом и шлюпкой оказалась полоса припая. И тогда двое кочегаров вызвались пройти по льду к берегу, за помощью, и добрались до Хоккайдо. Но матросов бросили в застенок. Спасать шлюпку японцы не пошли. На шлюпке погибли все. А у тех двух моряков в течение двух месяцев пытались вырвать только одно четко сформулированное самими японцами признание: “Нас потопила американская лодка”. И это воспоминание заставило как бы вспыхнуть в мозгу до сих пор едва тлевшую веру в своих, в то, что свои не оставят, что их будут искать. Ведь “Ангара” успела радировать о выходе из запретной зоны. В пароходстве известен квадрат, где она исчезла. Известен квадрат, пусть даже каждая сторона этого квадрата — десятки миль…
И тогда Соколов спросил третьего помощника, в момент гибели судна стоявшего на вахте:
— А где путь, по которому японцы разрешили двигаться нашим судам?
— Ходовой фарватер? Миль сорок восточнее нашего места.
— Идем на фарватер.
Этим приказом он взял на свою совесть жизнь и смерть команды. О своей жизни и своей смерти он не думал.
Ветер почти стих. Поэтому пошли на веслах. К вечеру ветер переменился на северный, погнал волну. Сажин и третий помощник поставили мачту, снарядили парус и всю ночь по очереди держали его. Соколов тоже не спал всю эту ночь. Ночью он выпустил четыре ракеты. Оставалось еще восемь зарядов.
На рассвете умер военный помощник, хотя Соколову казалось, что первым уйдет из жизни старший механик. Ведь на Швыдком не было ни одной царапины…
— Пал духом, вот и отошел раньше времени, — сказал Сажин.
А Иван Иванович видел, как предали морю Швыдкого, и не отвел взгляда. Он даже слабо ткнул Марью правой рукой, когда та пыталась заслонить от него этот печальный морской обряд. Потом долго молчал. Наконец прошептал:
— Позови Соколова, пусть подойдет.
Олег Константинович пробрался между гребцами, наклонился к нему:
— Ты что хочешь, Иван Иванович?
— За водой следи, командир, — прошептал он. — Самое главное, сам следи за водой.
— По одной мерке на брата, больше не даем.
— Да не про ту воду… — разозлился Иван Иванович, но не оттого, что помполит непонятлив, а потому, что тяжело было говорить. Он боялся, что не успеет все сказать, — туман все сильнее застилал глаза и ни с чем не сравнимая боль разрывала спину. — Все сутки следи, отливай воду. Запустишь, начнет она гулять, перевернет лодку. Не спускай глаз с воды…
— Хорошо, Ваня, спасибо.
— Скажи, а откуда у тебя моя канадка?
— У тебя на койке взял. В ней выплыл.
— Но дверь завалило.
— Я в каюте был. Кто-то догадался свинтить барашки. Это ты, Марья? — Та молча кивнула. — Ну вот и жив я — тебе спасибо.
Иван Иванович снова тронул Соколова за руку:
— Помоги Марье стянуть с меня обе рубахи. Пусть на ветру просушит. Помоги — я кричать не буду.
Олег Константинович повиновался.
— А теперь… Накинь на меня канадку. Пусть прикроет, пока не кончусь. А рубашки — они с меня, с живого… Передай, кто зябнет больше всех. Мальчишке одну отдай… — И удовлетворенно улыбнулся, потому что удачно перехитрил и помполита и кочегара.
Потом Иван Иванович долго лежал с закрытыми глазами. А когда открыл их снова, глаза его были чужими. Белки налились кровью, “Дед” ничего не виден. Кочегар Сажин поспешно перебрался поближе к стармеху. Он оказался рядом в тот момент, когда “дед” вдруг громко и ясно сказал:
— Командир шлюпки!
— Я здесь, — ответил Соколов.
— Скажите сигнальщику, чтобы вызвали катер!
Соколов замялся, не зная, что отвечать. И тогда Сажин отрапортовал, словно стоял на вахте, а не раскачивался в шлюпке на волне:
— Есть вызвать катер! — и до боли сжал плечо Олега Константиновича, призывая не вмешиваться.
— Поднимите карантинный флаг.
— Есть поднять карантинный флаг! — отозвался Сажин. — Флаг поднят.
— Передайте на берег, что старший механик заболел. Его надо в госпиталь.
— Есть! — ответил Сажин.
— Катер вышел?
— Так точно! — ответил Сажин и вскоре положил ладонь на глаза старшего механика.
— Ну вот, теперь успокоился. Совсем успокоился…
Сажин, вечно чем-то недовольный, желчный Сажин сидел возле своего бывшего начальника согнувшись, не снимая ладони с его лица, и по впалым, заросшим седой щетиной щекам стекали слезы. И Марья, бой-баба кочегар Ковалик, тоже плакала.
Олег Константинович не знал, что им сказать. Он привалился грудью к борту шлюпки и ощутил в кармане что-то жесткое. Вытащил. То был блокнотик в целлулоидной упаковке, о котором забыл. Он расстегнул кнопочку и вынул блокнот. Влага едва коснулась обреза, и край блокнота был теперь волнистым. Соколов раскрыл блокнот наугад. Там была чья-то телеграмма — из тех, что посылали во Владивосток. И он, еще не задумываясь зачем, стал читать вслух:
— “Живу хорошо! Работаю легко. До встречи. Целую. Маша”, Так это твоя телеграмма! До встречи — написала, а слезам волю… А ты, Сажин, требовал, помнится, чтобы во Владивостоке запасли тебе бочку пива. Должна бочка дождаться. Без тебя скиснет, а, Сажин?
По глазам людей, сидевших в шлюпке, он понял, что всем тоже вдруг захотелось еще раз услышать, что они писали домой. Еще раз коснуться той ниточки, которая еще тянулась, еще не оборвалась… И он
