одного фильма в клубе. Василий, как это нередко бывает с изобретателями, быстро охладел к своему детищу. Умельца в это время как раз пристиг очередной запой, он перестал ходить на работу и целыми днями пропадал неизвестно где. Христофор, получившийся мужиком по натуре добрым и совестливым, каждое утро ходил на работу вместо своего создателя, что вполне устраивало начальство. Все домашние обязанности он исполнял тоже охотно, что вполне устраивало жену Хребтова Семирамиду, говоря попросту, Симу.
Христофор помогал хозяйским детям готовить уроки, читал им вслух, чинил игрушки, не посылал по ночам в голбец за квасом, и дети полюбили его, как родного.
Однажды вечером, когда Василий пришел, как обычно, изрядно выпивши и, придравшись к жене, замахнулся на нее, он вдруг почувствовал крепкую, стальную руку на своей руке. Хребтов окончательно протрезвел и испугался, когда Семирамида, собираясь в баню, прямо при муже запросто сказала:
— Так ты, Христофор, не забудь, через полчасика приходи, спину мне пошоркаешь!
— Да, Сима, — скрипуче послышалось в ответ. Несколько ночей Василий не спал, приходя в себя после запоя, мучаясь ревностью и тоской.
Ничем не выдал себя Василий. Он стал ходить на работу вместе с Христофором, они вместе выстроили новую стайку для коровы и поросят, раскатали старую баню. И однажды ночью, когда Христофор подзаряжал свои аккумуляторы, а в доме все спали, Василий встал, незаметно прокрался к железному человеку и выключил его. К утру от Христофора осталась бесформенная груда железа.
Но, как известно, ко всему привыкают люди. Вася совсем бросил пить, он исправно ходит на работу, хотя больше ничего не изобретает, начальство им довольно. Семирамида догадывается, что произошло, ей, конечно, жалко безотказного дармового работника, однако живой мужик, безусловно, в чем-то все-таки немного лучше железного, и она старается ни о чем не вспоминать вслух.
По весне Хребтов сконструировал из останков Христофора маленький колесный трактор. Опять вся деревня собралась смотреть, как он пашет на нем свой огород. Все говорили, что трактор получился на славу и его надо показывать в передаче «Это вы можете!».
— Голова! — говорили про Васю мужики.
— А Христофор был лучше, — вздохнув, сказал младший сын Хребтовых Витька. Ему было всего одиннадцать лет, и учитель физики говорил, что у мальчика явная склонность к изобретательству и что, возможно, он пойдет в отца…
РОДНАЯ ДУША
Анатолий Петрович помер, и в районной газете появился про него хороший некролог. Вот бы, наверно, обрадовался покойный, прочитав такие теплые слова о себе. Но некрологи, как известно, пишутся не для того, чтобы их читали, если так можно выразиться, сами герои. Ну, да ладно, я не о том хотел. Я о том, что на другой день после смерти Анатолия Петровича ощенилась общественная сука Умка, кудлатая черная спаниелка, жившая в углу двора, в удобном фанерном ящике из-под спичек.
Умка была старой и мудрой псиной, еще весной она увязалась за кем-то из ребятишек и нашла пристанище в этом тенистом, заросшем тополями и кленами дворе. Она почитала хозяевами всех жильцов дома, даже самым злым она при встрече дипломатично помахивала хвостиком, а потому заклятых врагов не имела. Она ни на кого никогда не лаяла и никого тем более не кусала, хотя ребятишки порой здорово досаждали пожилой собаке. Умка охотно, по первому зову, сопровождала любого из жильцов куда угодно, причем там, вдали от своего двора, она вела себя образцово, как подобает собаке, у которой всегда был и есть единственный на всем свете хозяин. И это, конечно, льстило тому, кого она сопровождала. Словом, Умка не голодала, ее никто всерьез не обижал.
В сущности, ей жилось даже лучше некоторых домашних собак. По крайней мере, когда она ощенилась, никто не поднял руку на ее материнское счастье. Все четверо щенков так и остались при ней. И так совпало, что душа покойного Анатолия Петровича каким-то образом вселилась в одного из них.
…Сперва было длительное забытье. В сознании время от времени проносились туманные картины предыдущей жизни, не волнуя и не останавливая внимания. Была сплошная темнота и пробуждавшие то и дело приступы хорошего аппетита. Утолив голод, малыш немедленно засыпал, притулившись к материнскому животу.
И однажды, проснувшись, Анатолий Петрович увидел свет. Он почесал ухо и ощутил себя личностью. Покачиваясь на слабеньких ногах, он вышел из спичечного ящика и осмотрел залитые солнцем окрестности. Двор показался ему знакомым. Ряд железных гаражей на отшибе, среди которых были его гараж, песочница, качели, магазинские задворки со штабелями ящиков. Вероятно, отсюда было притащено и теперешнее жилье Анатолия Петровича. Надо заметить, что человеческая душа не могла полностью вытеснить собачью сущность, она как бы растворилась в ней и была скорее на втором месте, нежели на первом. А это, пожалуй, и к лучшему, иначе как выдержала бы душа такую резкую перемену своей оболочки.
При жизни Анатолий Петрович был директором. Нет, у него не было референта и секретарши, служебной машины и служебной дачи, не было большого полированного кабинета с телевизором и кондиционером. У него была маленькая комната с однотумбовым столом и телефоном, единственным на предприятии. Причем аппарат, параллельный этому, стоял на проходной. А за стенкой сидела Серафима Валериановна, которую он считал своей личной секретаршей, но она про это не знала и думала, что служит инспектором по кадрам, чьи обязанности с усердием исполняла.
Предприятие исправно давало план, но Анатолия Петровича так до самой смерти никуда больше и не выдвинули. Пришел пенсионный возраст, а он все тянул руководящую лямку, радовался, что не освобождают, выходит, ценят. И однажды пришел с работы, поел, прилег на диван да и нечаянно умер. Бывает.
И то сказать, работа не была легкой. У большого директора свои большие заботы, у маленького — свои и немаленькие. Приходилось все решать лично — и снабжение, и сбыт, и кадры. Ох, уж эти нынешние кадры… Небось, сами знаете.
Когда новый Анатолий Петрович глянул в баночку с водой — интересно же, — то увидел там черную любопытную мордочку и два уха, одно стоячее, а другое висячее. А глаз, зеркала души, он не увидел, потому что глаза были скрыты среди густой кудрявой шерсти.
Матери где-то не было. Она вообще, едва щенки подросли, предоставила им полную самостоятельность и свободу. Ну и себе, естественно. Она целыми слонялась по двору, выпрашивая подачки, кого-то провожала до работы, кого-то до магазина, кого-то встречала. Двор был большой, и забот хватало. Если ей перепадало что-нибудь вкусное, Умка не делилась с детьми, а, наоборот, злобно ворчала на каждого, кто осмеливался приблизиться к лакомому куску. И даже била лапой наиболее настырных. Она, видимо, не беспокоилась, что ее детей засосет улица, она стала тяготиться своими подросшими отпрысками и только кормить их до сих пор соглашалась, отчего ее отвисшие соски волочились чуть не по земле.
Матери где-то не было, хотелось кушать, и Анатолий Петрович пошел ее искать. Родной запах довел его до одного из подъездов и там, затоптанный людьми и машинами, потерялся. Щенок нерешительно постоял возле открытой настежь двери, откуда доносилось множество аппетитных запахов, потом неуклюже вскарабкался на одну ступеньку, другую.
Все перемешалось в его маленьком мозгу. С одной стороны, он чувствовал родство со своими такими же черными и лохматыми братьями и сестрами, оставшимися в спичечном ящике, с другой стороны, его манило что-то иное, призрачное, малопонятное для щенячьего ума. Какие-то совсем не собачьи образы плутали в курчавой голове.
Перед одной, обшитой дерматином дверью песик остановился. Он тихонько заскулил и поцарапал лапой дерматин. За дверью что-то стукнуло, но никто не открыл. Анатолий Петрович хотел уж было уйти обратно, но решил на всякий случай полаять. Он тявкнул разок для пробы и сам испугался так громко прозвучавшего в пустом подъезде своего голоса. И дверь незамедлительно открылась.
— Ты кто такой? — спросила болезненным голосом пожилая женщина, укутанная в шаль.
— «Да это же я, разве не узнаешь?» — хотел ответить Анатолий Петрович, но у него ничего не вышло, он только привстал на задние лапки и преданно заглянул женщине в глаза. И ему показалось, что женщина его почти узнала. Во всяком-случае, что-то неуловимо изменилось в ее взгляде, ~ потеплело будто.
— Ну, заходи, — сказала женщина подобревшим голосом. — Я буду звать тебя Джимом, не возражаешь?
