коллекции игрушечных автомобильчиков и оловянных солдатиков, кои его школьные товарищи собирали на протяжении долгих лет.
Надо заметить, что учение давалось Николеньке без особого труда. И учителя могли с чистой совестью принимать щедроты своей благодетельницы Раисы Львовны. Сам Андрей Андреевич предпочитал оказывать покровительство не кому-то лично, а всей школе — материалами, рабочей силой, путевками и просто средствами из фондов вверенного —ему участка деятельности. Это делалось на виду у всех и ни в ком не вызывало никакого предубеждения.
Итак, учение давалось Николеньке без труда, потому что до знаний он был от природы охоч и способен. Правда, сделался он с годами ленив, однако врожденные способности и невольное снисхождение учителей давали ему возможность оставаться наипервейшим учеником и закончить школу с золотой медалью.
Николенька стал студентом и тут же был повышен в своем институте легчайших сплавов до чина младшего научного сотрудника.
Вы, глубокоуважаемый читатель, возможно, пожелаете узнать, куда все эти годы девалось хоть и малое, но все ж таки жалованье, причитающееся Николеньке, коль скоро он числился там в институте на разных невысоких должностях. И тут я вынужден развести руками. Не знаю. Но полагаю,, что навряд ли стал бы Андрей Андреевич заниматься столь хлопотными и мелочными делами, как составление липовых ведомостей. Вероятнее всего, эти скромные суммы так и остались в государственной казне, споспешествуя экономии фонда заработной платы. Скорей всего, так и было, хотя поручиться не могу.
В университете, однако же, Николенька столкнулся с некоторыми трудностями. Оказалось, что там недостаточно природных талантов, а требуется еще и трудолюбие, какового у нашего мальчика быть, конечно, не могло. Он в ту пору в аккурат увлекся балами, вечеринками в кругу друзей, скачками на автомобилях.
Ах, молодость, молодость, сколько наивных отроков закружила ты своим праздничным кружением, да так и не раскружила до самой кончины! В семнадцать лет Николенька влюбился без памяти в одно нежное, воздушное создание, а через неделю в другое воздушное создание, а потом в третье, в четвертое… Надо полагать, что все эти нежные и воздушные были наслышаны о великолепной родословной своего избранника, иначе бы откуда их было так много у прыщавого студентика? Юноша приходил домой под утро, имея такой ужасный вид, что у бедной маменьки от жалости разыгрывалась сильная мигрень. И тогда Андрей Андреевич разрешил сыну приводить девушек домой, но не чаще одного раза в неделю. Отец не стал лишать мальчика радости общения с юными соблазнительницами, мудро решив, что сын должен гармонически развиваться.
Довольно скоро Николенька приспособился одолевать и университетские трудности. А перед экзаменами в университет наведывалась Раиса Львовна и устраняла последние преграды к удовлетворительным отметкам. Хотя, надо признать, удавалось это не всегда и не с прежней легкостью. Но коли и не удавалось, со второго, третьего, пятого захода мальчик все равно получал нужную запись в зачетке. Ведь спешить ему было некуда. Пока Николенька заканчивал университет, в институте легчайших сплавов уже заканчивали для него диссертацию.
На последнем курсе Николеньку женили на девушке из порядочной семьи. Свадьбу отпраздновали с подобающим размахом.
Но когда Николенька Вселенский уже готовился защищать докторскую, в семью пришло ужасное горе. Папеньку, бедного Андрея Андреевича, отправили в досрочную отставку за негодный стиль руководства. И производство в очередной ученый чин, конечно, сорвалось. Но осталась степень кандидата, осталось многое другое из наследия. Ведь сын за отца не отвечает.
Пройдет некоторое время, и Николенька, пожалуй, все равно станет доктором. Помните, сколько и каких гостей было на его крестинах? Вот то-то и оно…
СЕРЫЙ ВОЛК И ДРУГИЕ
С чего он взял, что это именно мы? Похожи разве? Теперь уж я никогда этого не узнаю…
Он влетел ко мне во двор, легко перемахнув через полутораметровый забор. Я как раз что-то делал возле дома, но с тех пор так и не могу вспомнить, что именно.
Первым увидел или почуял его мой Шарик, которым я всегда так искренне гордился. Шарик был огромным псом дворовой породы, он съедал за одну минуту буханку хлеба и вообще не брезговал ничем: сырой картошкой, капустой, недозревшими помидорами.
Шарик был злющим и неподкупным до неправдоподобия. Из всех людей в мире он признавал и любил только меня. Хотя, казалось бы, именно меня ему любить было и не за что. Так, между прочим, бывает — человечья-то любовь далеко не всегда поддается логике, а тут собачья…
Шарик увидел его и, оборвав толстенную цепь, мигом скрылся под домом, не издав ни звука. Он даже не сделал слабой попытки хотя бы предупредить хозяина о смертельной опасности, чем очень разочаровал и огорчил меня. Но это потом… Что меня заставило обернуться? Не знаю. Ну а раз не знаю, стало быть, шестое чувство.
Я обернулся и остолбенел. Нет, пожалуй, оцепенел. Или окаменел. В общем, такого ужаса, внезапного и всепоглощающего, я не испытывал больше никогда. Ни до, ни после. Передо мной стоял волк. Ростом с теле… Нет, не с теленка. С корову. Не меньше. Ну, да, знаю, у страха глаза велики. Но и потом, когда я смотрел на него относительно спокойным взглядом, он не казался меньше. Да он и не мог быть меньше, созданный для великих, небывалых дел.
Он стоял передо мной, вывалив аж до земли свой пылающий язык, глаза его были красными и слегка слезились. Бока ходили ходуном. И только неутомимый хвост изо всей силы колотил по земле, рассекая пыль.
— Иван? — рявкнул он коротко, еще не восстановив дыхание.
Кажется, я нашел в себе силы судорожно кивнуть.
— Царевич?
— Д-д-да… Ц-ца-рев…— с трудом шевеля языком, ответил я.
То обстоятельство, что волк говорит человеческим голосом, мне не показалось удивительным. Вероятно, я был просто не способен еще испытывать какие-то чувства, кроме страха. Если что и удивляло в тот момент, так, пожалуй, то, что я еще жив.
— Ну, слава богу! — радостно, как мне показалось, выдохнул зверь и облегченно лег.
Он наконец отдышался. Прилег и даже на мгновение прикрыл глаза. И тут же вскочил как подброшенный.
— Скорей! Что же ты стоишь, собирайся! — вскричал он вдруг. — Мы не можем терять ни минуты, разве ты забыл?
— Куда, зачем? — спросил я, потихоньку отходя от пригвоздившего меня испуга.
— Как, ты забыл? Она тебя ждет, ей грозит смертельная опасность, быстрей, вспомнишь по дороге!
Теперь в его голосе явственно слышались волнение и тревога.
— Забыл, — как можно равнодушней ответил я, начиная, кажется, догадываться, — кто ждет? И чем я могу помочь, и на фига мне все эти приключения?
— Василиса ждет! — рявкнул зверь с досадой. — Тебя, дурака, ждет, она, может, думает, что ты и впрямь Царевич. Даю тебе на сборы сорок пять секунд, в армии, небось, служил, знаешь. Где твой кладенец?
— Да нету у меня никакого кладенца! — взвизгнул я, пятясь тихонько к двери.
— Р-р-р-р! — протяжно и даже, пожалуй, ласково, но с намеком произнес тогда Волк, и его глаза красноречиво сверкнули.
Мне сразу стало все понятно.
— Я подчиняюсь насилию, — ответил я кротко и полез на волчью спину. Спина оказалась довольно удобной, теплой и мягкой.
Волк мгновенно перелетел через забор. Я бы наверняка свалился в момент прыжка и, пожалуй, свернул бы себе шею, но волк ловко поймал меня спиной. И мы помчались с невероятной скоростью. Довольно скоро я уже чувствовал себя заправским кавалеристом; цепко держался за мохнатый загривок, старался подпрыгивать в такт волчьим прыжкам, и, по-моему, у меня это неплохо получалось.
Мы вынеслись на шоссе и погнали так, что у меня от ветра засвербило в носу. Мне доводилось когда-то
