к границе — такой Г.К.Жуков был великий знаток пограничной службы.
Про все про это наш военный гений (и соответствующий отдел ЦК КПСС) написать не поленились.
Но вот дальнейшее свое повествование о конкретных событиях после 15 июня 1941 года Жуков возобновил… сразу с вечера (примерно 20 часов) 21 июня. Со звонка из Киевского округа по поводу немецкого перебежчика.
Я согласен с тем, что то, как чудил в своем ведомстве накануне войны Берия — это, конечно, интересно. Допускаю даже, что это достойно увековечивания в мемуарах Начальника Генерального Штаба.
Но вот интересно, а что происходило 21 июня 1941 года ДО 20 часов?
В том же самом Генштабе? Наркомате Обороны? Военных округах?
В 17, скажем, часов. Или в 14.
Или что происходило днем — другим раньше?
20 июня, 19, 18-го — это что? Это менее интересно?
Ведь канун же самой страшной войны в нашей истории.
Или начальнику Генерального Штаба нечего об этом сказать?
Или ничего существенного, на его взгляд, в это время не происходило?
Ой, что-то здесь нечисто.
Между тем.
То, что ничего в эти дни не происходило, опровергается самим дальнейшим повествованием Жукова.
Что я имею в виду?
Напомню.
Жуков пишет о том, что вечером 21 июня ему позвонил Пуркаев о немецком перебежчике. Жуков звонит Сталину. Тот приказывает ехать к нему. По дороге, в машине они трое (Тимошенко, Жуков, Ватутин) договорились заставить Сталина дать согласие на директиву.
Приехали. Вошли. Доложили о перебежчике. Первая реакция Сталина — покажите проект директивы. Жуков показывает. Сталин отвечает: такую давать ПРЕЖДЕВРЕМЕННО (дословно). Нужно другую — короче. Жуков садится и пишет.
И вот скажите мне, пожалуйста, где во всем этом описании эти трое уговаривают Сталина, что директива необходима? По-моему, здесь уже сам Сталин потребовал от военных готовый проект директивы. Безо всяких уговоров с их стороны.
Перечитайте эту сцену у самого Жукова — мне ничего не показалось?
Но простите. Если с 15 июня (когда, по словам Жукова, Сталин всячески противился военным) ничего не произошло, а вечером 21-го Сталин вдруг с ними согласился. То получается, что радужный идиотизм Сталина по поводу миролюбия немцев рухнул сразу, полностью и окончательно под влиянием всего ОДНОГО факта. Мгновенно рухнул, подчеркну.
Показания одного перебежчика. В чине фельдфебеля. Который совершенно точно знает о германском наступлении на протяжении всей германо-советской границы. От моря и до моря, так сказать.
При этом учтем одну деталь.
Про показания эти Сталин узнал от Жукова по телефону всего около часа назад. И еще не знает, кто этого немца допрашивает за тысячу километров отсюда. Но точно, что не кто-то ему лично известный, кому он может доверять.
А может, того допрашивает полупьяный особист? Такого же полупьяного фельдфебеля?
Он этого не знает. Но мгновенно верит. Да так верит, что сразу рухнула твердокаменная вера в Гитлера. Лелеемая ДВА года.
Кого-то убеждает?
Этот факт (я имею в виду перебежчика) очень ко времени сопоставить со знаменитой сталинской подозрительностью.
Или многократно воспетым безграничным доверием к Гитлеру.
Очень он будет органично смотреться на их фоне.
Тут даже не очень подозрительному человеку могла бы прийти в голову простая мысль.
А вдруг этот перебежчик, действительно, провокатор? Или британский штирлиц? Сумасшедший, наконец?
Это если этот факт всего один (как получается у Жукова).
А Сталин, не доверявший собственной тени, но безгранично доверявший (как нам говорят) Гитлеру, услышав об одном-единственном фельдфебеле, вдруг сразу и безоговорочно поверил в возможность нападения?
Конечно, это глупость.
Не мог один изолированный от других факт так круто переубедить Сталина.
Конечно, фельдфебель должен был быть последним мазком, легшим на почти сложившуюся картину.
Конечно, было еще что-то, что должно было убедить (или почти убедить) Сталина в возможности немецкого нападения.
А вот здесь и получается интереснейшая картина.
Получается, что это «что-то» и должно было находиться в той самой временнОй лакуне, что образовалась в описании происходившего накануне войны.
В этой же самой лакуне (а это самое интересное) содержится и ответ на вопрос, как же именно Сталин реагировал на это самое «что-то».
Не здесь ли лежит объяснение этому странному кусочку тишины?
Тогда это молчание (высочайше утвержденное, повторю, молчание) имеет вполне определенный смысл. И свою логику.
За этим молчанием мы не можем увидеть того, как НА САМОМ ДЕЛЕ реагировал на немецкую угрозу в эти дни Сталин. И как на него реагировало военное руководство.
Тоже НА САМОМ ДЕЛЕ.
Мы можем только верить на слово тому же Жукову (это Жукову- то!), что сам он 15 июня был за приведение войск в полную боевую готовность. А Сталин был категорически против этого.
Только странно получается. Сталин не верит в нападение немцев, но ВСЮ армию именно в эти самые дни придвигает ближе к западной границе страны.
Есть в советской военной мемуаристике один любопытный штришок.
Из тех, кто писал мемуары, Жуков, конечно же, занимал самый верхний эшелон военной иерархии. Соответственно, знал больше других мемуаристов. Что, естественно, привлекает к его писаниям особенно пристальное внимание.
Но был военный, занимавший положение еще выше. Прямой начальник Жукова в июне 1941 года — Маршал Советского Союза С.К.Тимошенко. Народный Комиссар Обороны Союза ССР.
Прожил он после войны достаточно долго.
Однако, вот что интересно. Тимошенко, в отличие от Жукова, мемуаров не оставил.
Тогда ведь «предлагалось» писать всем. Давали литературных «помощников». Со всеми удобствами. Расскажи своими словами, а потом, когда готовый труд принесут, скажи, где и как поправить.
И все написали. От сержантов до маршалов. Кто-то успел больше, кто-то (в силу здоровья и срока жизни) меньше.
И только Тимошенко отказался писать наотрез.
Юрий Мухин, кажется, высказал догадку — что-де «не захотел маршал оправдываться». Не очень это убедительно, по-моему. Потому что не понятно, почему не захотел.
Все (и наши, и немцы) в мемуарах оправдывались, а Тимошенко один такой гордый оказался. Не
