башнями, оказалось просто домами, чьи глухие, без единого оконца стены поднимались на пять или шесть метров над крышами других домов. Кроме колокольни с огороженной железной балюстрадой площадкой, которая устремляла вверх свое квадратное тело, пронизанное тремя рядами арок, посредине была еще одна колокольня, поменьше, со шпилем, увенчивающим плоскую крышу, а на Другом конце города — монументальное сооружение, украшенное огромным железным куполом. Даже в этом все выравнивающем свете складывались сложные геометрические фигуры из фронтонов, фризов, водосточных желобов, узких просек улиц, внутренних двориков, садов, дышавших серой пеной пыльной листвы, образовывались ступеньки, площадки, выступы над ослепительно белыми каменными стенами и треугольным верхом крыш. Но не тени создавали выступы и углубления этой парящей мозаики, а бесконечное чередование слепящих белых и серых бликов.
Галерея, где находился Анджело, смотрела на север. Он видел перед собой расходящиеся во все стороны тысячами вееров ряды крыш из круглой черепицы, затем размытые в знойном воздухе неясные формы других крыш и, наконец, ободранные солнцем холмы, серым глиняным горшком окружавшие город.
В воздухе висел резкий запах птичьего помета, к которому вдруг примешивалась какая-то сладковатая вонь.
В полусне Анджело машинально сглатывал густую слюну, пытаясь хоть как-то обмануть голод. Его окончательно разбудил крик, такой пронзительный, что Анджело показалось, будто перед ним сверкнула молния. Крик повторился. Он доносился откуда-то справа, где внизу, примерно в десяти метрах, было что-то вроде площади.
Анджело бросился к краю галереи и пошел по крышам. В сапогах идти было тяжело и опасно, но, ухватившись за трубу, он сумел взглянуть вниз.
Сначала он увидел только группу людей. Они, казалось, растаскивали что-то, словно куры, клюющие зерно. Они прыгали и что-то топтали, когда вновь раздался крик, еще более высокий и пронзительный. Кричал человек, которого убивали; его били ногами по голове. Среди избивающих было много женщин. Они ревели и глухо рычали, издавая похотливые горловые звуки. Они не стеснялись ни задранных юбок, ни растрепанных, падающих на лицо волос.
Наконец они, кажется, покончили с жертвой и отошли. Человек лежал неподвижно, скрестив руки. Но по неестественному положению рук и ног было ясно, что они у него перебиты. Довольно хорошо одетая молодая женщина, которая, очевидно, возвращалась из церкви — в руках у нее был молитвенник, — снова подошла к трупу и с силой вонзила острый каблук в голову несчастного. Каблук застрял в черепе, женщина потеряла равновесие и упала с воплями о помощи. Ее подняли. Она плакала. Толпа снова принялась осыпать труп насмешками и оскорблениями.
Их было человек двадцать, мужчин и женщин, они двигались по направлению к улице и вдруг бросились врассыпную, словно стайка птиц, в которую бросили камень. На площади остался только один человек. Вид у него был растерянный. Потом он схватился обеими руками за живот, упал, изгибаясь в судорогах, упираясь головой и ногами в землю. Прочие убегали и уже сворачивали на боковую улицу, когда одна женщина остановилась и прислонилась к стене. У нее началась обильная рвота, потом она рухнула лицом на камни мостовой.
«Готова», — сквозь зубы сказал Анджело. Он весь дрожал, ноги у него подкашивались, но он продолжал смотреть на мужчину и женщину, которые еще корчились рядом с изуродованным трупом. Зрелище этой агонии доставляло ему какое-то мучительное удовольствие.
Но тут ему пришлось подумать о самом себе. Ноги отказывались держать его, руки, сжимавшие печную трубу, слабели, в затылке он чувствовал ледяной холод, а край крыши был совсем рядом. Наконец ему удалось лечь между двух рядов черепиц. Тотчас же кровь снова прилила к голове, а ноги и руки вновь обрели силу.
Он вернулся на галерею.
«Я пленник этих крыш, — сказал он себе. — Теперь я знаю, что меня ждет, если я спущусь на улицу».
Он долго сидел в каком-то оцепенении. Думать он не мог. На колокольне раздался бой часов. Он посчитал удары. Одиннадцать.
«А что же я буду есть? — подумал он и снова почувствовал муки голода. — А пить? Может быть, здесь так же, как в Пьемонте? Там на чердаке всегда бывает кладовка. Попробую поискать. И пить. Особенно здесь, наверху, и в такую жару! Я, конечно, могу в этом доме спуститься в погреб, но ведь они все умерли от холеры. Нет, такой глупости я не сделаю. Нужно найти дом, где люди еще живы. Правда, с ними все будет сложнее. И все-таки я попробую».
Серый кот, чей покой Анджело нарушил своим появлением прошлой ночью, просунул в дырку голову, потом лапы, вылез на крышу и стал, мурлыкая, тереться о его ноги.
— А ты жирненький, — сказал он коту, почесывая его за ухом. — Интересно, что ты лопаешь — птичек? голубей? крыс?
Свет и жар стали совершенно невыносимыми. Белое солнце плавило крыши. Ласточек уже не было. Только мухи, тучи мух. Сладковатая вонь усилилась. А из недр дома доносилось его затхло-кислое дыхание.
Примерно в ста метрах от того места, где он находился, со стороны церкви Анджело разглядел сквозь солнечный туман еще одну галерею, расположенную немного выше; там на веревках было развешано белье.
«Стирать и сушить белье могут только живые, — сказал себе Анджело. — Значит, надо идти туда. Только смотри, старик, не сломай себе шею».
Он снял сапоги и задумался: если устроить свою штаб-квартиру здесь, где можно спать на мешках, тогда следует оставить тут сапоги; если же, положившись на милость Господню, отправиться в странствие по крышам, то сапоги надо взять с собой. Он нашел обрывок веревки, и это положило конец его сомнениям. Он просунул веревку в ушки сапог, связал их и повесил себе на шею, освободив таким образом руки.
Но пропитанные солнцем черепицы жгли, как раскаленная плита. По ним невозможно было идти, ни босиком, ни даже в носках. Едва сделав несколько шагов, Анджело поспешил вернуться на галерею. Наконец из небольших плотных мешков он соорудил себе нечто вроде тапочек и подвязал их к ногам. Теперь можно было пускаться в плавание по крышам. Кот преданно пошел за ним.
Это оказалось не слишком сложным, главное было избежать головокружения и не смотреть в разверстую, притягивающую бездну, образованную крутыми скатами крыш, сбегающих к колодцам внутренних двориков. Эти бездны возникали на пути совершенно неожиданно. Воронки круто сбегающих крыш были скрыты за их коньками, и, только добравшись до гребня, можно было их обнаружить. Да и то не всегда, так как они терялись в обманчивых лучах солнечного тумана.
Это было очень неприятно. Не раз, добравшись до гребня фронтона (одного из тех черных треугольников, что он видел ночью), Анджело оказывался перед внезапно разверзшейся коварной бездной, при виде которой у него начинала кружиться голова, и приходилось цепляться руками за черепицы и двигаться боком на четвереньках. Эти бездны притягивали к себе.
Головокружительные спуски следовали один за другим. И даже когда скат одной крыши сразу же переходил в другую крышу, Анджело, словно лунатик, следовал за уходящей вниз волной. Однако он не терял над собой контроля, и эти приступы физической слабости приводили его в отчаяние. Горькая тошнота подкатывала к горлу.
Когда Анджело приблизился к маленькой башне, он вдруг попал в какое-то плотное черное облако, с трескучим шумом завертевшееся вокруг него. Это взлетела стая ворон. Птицы ничего не боялись. Они неотступно, тяжело кружились прямо над ним, и задевали его крыльями. Он чувствовал, что на него смотрят тысячи, может, и не злобных, но исключительно недоброжелательных золотистых глаз. Он стал отбиваться, размахивая руками, но они тем не менее больно клевали его в голову и в руки. Он не сразу от них избавился. Только после того, как, яростно размахивая руками, он оглушил двух или трех птиц, вся стая, царапая когтями черепичную кровлю, скрылась за коньком крыши.
Другие стаи ворон тем временем взлетали с насиженных мест и с криками приближались к Анджело, но, увидев, что он, стоит, размахивая руками, они замерли на неподвижных крыльях и, планируя, вернулись на свои крыши.
