Гусар на крыше

дуэль с бароном Шварцем. Там, конечно, был нужен и разум, и логика, и хладнокровие, и все такое прочее. Но по природе я холоден как лед. Я не нуждаюсь в прохладительном. Смешно, если кто-либо в этом усомнится. И даже смерть «маленького француза» я не назову критическим моментом. Я называю их трудными моментами. Трудными: слишком горячий суп. Незачем звать на помощь зыбкие ощущения, если ты просто обжег себе глотку. Но когда с криками: «Святая дева! Святая дева! Святая дева!» — барабанят руками и ногами в запертую дверь церкви, чем тут помогут разум и логика, когда уже первый крик переполняет тебе душу, второй словно хватает тебя за шиворот и трясет, как пустой мешок, а третий обрушивается на тебя невыносимой горечью алоэ и желанием послать все и всех к черту. Я не первый, кому довелось испытать приключения на крышах. Например, Батист Каннески (хотя он, кажется, прятался в яме с зерном, и только потом его потащили по улицам) или Никола Пиччинино на крышах Флоренции, а еще Симонетто Малатести, Нери де Джино Каппони.[11] Много было приключений над крышами южных городов. Не говоря уже о Ромео, Франческе да Рамини и о чердачных окошках, через которые они выбирались в полном вооружении и тяжело стукали своими железными башмаками о кровлю, словно упавшие с кухонной полки кастрюли. Где же спальня возлюбленной? Это не жаворонок! Вот они пробираются по узким коридорам в своих тяжелых боевых доспехах; вот они готовят революции в городах и в сердцах женщин. А я просто ворую вино и козий сыр. Да еще и чувствую себя при этом счастливым. Потому что ситуация не сложная, отнюдь нет. Ситуация критическая, а это не одно и то же. Совершенно ничего общего. Что делают на крыше все эти Джино Каппони, Малатести, Бентивольо? Просовывают в чердачные окна алебарды и сабли, облаченные в сталь руки, ноги, грудь; или же, напротив, одетые в бархат и благоухающие духами, в зависимости от того, где нужно вершить подвиги — в городе или на ложе. В этом есть логика. Но девочка, которая прогуливается, словно дама, но эти удары в ворота церкви в четыре часа пополудни и крики: «Святая дева! Святая дева! Святая дева!», которую зовут и словно надеются, что она выглянет из окна и спросит: «В чем дело? Я здесь». Все это существует само по себе, в этом нет логики, это нельзя уладить. И здесь гораздо больше проку в зыбких ощущениях, чем в рассудке. Что толку в благоразумии, если в подобных ситуациях оно может лишь помочь утратить то немногое, что нам осталось от жизни? Покойник не станет краше оттого, что некогда он был благоразумен. А теперь им хоть медаль на живот вешай: он был благоразумен. И вот к чему его это привело, ответит вам разлагающийся на мостовой труп в ожидании, пока его закинут в похоронные дроги. И когда их тащат по городу в похоронных дрогах, они словно говорят: «Не правда ли, мы были правы, поступая благоразумно». А сколько сейчас людей, которые в силу обстоятельств висят между жизнью и смертью. Я имею в виду тех, все чувства и привязанности которых находятся по ту сторону. Тех, кто остался в одиночестве, так как все, что они любили и ненавидели, было унесено потоком. И на этом берегу они остались одни; любить или ненавидеть они могут только мертвых (сейчас, но значение имеет именно это сейчас). Если они сейчас любят или ненавидят, то вынуждены любить или ненавидеть умерших. По эту сторону им некого ни любить, ни ненавидеть. Они вынуждены всматриваться в оба берега. И особенно в тот, пытаясь разглядеть еще тех, кто унес с собой их любовь или их ненависть. Может быть, это и называется у них кометой? Может быть, ушедшие представляются им несущимся с бешеной скоростью шаром, чей трепещущий любовью или ненавистью искрометный след грозит увлечь их за собой в своем вихре? Или лошадью: галоп любви в горных ущельях? А когда я говорю «любовь», я говорю также, и даже в большей степени, «ненависть», так как это гораздо более сильное из-за своей неоспоримой искренности чувство. Каждый видит свое, и каждый может быть сметен вихрем урагана или бешеным галопом лошади. И тогда они хватаются за соломинку: и тогда девчушка прогуливается, покачивая бедрами, чтобы лучше раздувалась ее воскресная юбочка с оборками (а это, конечно, была воскресная юбочка, потому что никто не знает, будут ли еще воскресенья или хотя бы одно воскресенье. А поэтому надо торопиться изобразить из себя взрослую — ведь никто не знает, что будет завтра). Эта душевная горечь вызывала чисто физическую тошноту. В обычное время шестилетний ребенок учится читать, складывая кубики. Она была еще слишком мала, чтобы стучаться в двери церкви, куда вход открыт для всех. Эту тошноту вызывал, наверное, еще и знойный воздух, напоминающий кисло-сладкий, пахнущий глиной сироп. Анджело сделал из мешков что-то вроде подушки, растянулся на раскаленной крыше и закрыл глаза.

Неизвестно, сколько времени он пролежал так, с закрытыми глазами, когда почувствовал сначала легкие пушистые прикосновения к щекам, потом очень болезненные удары в висок и чьи-то острые коготки, вонзившиеся ему в голову.

Его облепили и клевали ласточки. Он так резко вскочил, что чуть было не перелетел через аркбутаны на островерхие крыши. Он стал исступленно махать руками и вытаскивать запутавшихся в его волосах птиц. «Они приняли меня за мертвого, — говорил он себе. — Эти милые, такие симпатичные пичуги, которые смотрели на меня своими красивыми желтыми глазами, пытались меня съесть».

Он понемногу приходил в себя, и вдруг ему ужасно захотелось курить. Он порылся в карманах и с огорчением убедился, что у него не осталось ни одной сигары. «Я не курил с того дурацкого выстрела в воздух перед баррикадой. Очевидно, это действительно критический момент. Я думаю, что мне захочется курить перед атакой, хотя мне пока еще не представлялось подобного случая проверить свое хладнокровие. Но разве я не курил во время честной дуэли с бароном, за которую меня так упрекали? Следовательно, если мне хочется курить, это хороший признак. Полцарства за сигару!»

Он продолжал дурачиться, но нападение ласточек все-таки вывело его из равновесия.

Он провел беспокойную ночь. Легкий ветер изредка доносил волны обжигающего и зловонного воздуха. Ему снилось, что рядом с ним лежит один из его солдат и дышит ему в лицо луковым перегаром. Он пытается оттолкнуть его, но тот начинает расти, и вот уже от его дыхания гнутся огромные пьемонтские каштаны.

Потом ему приснился петух, это был удивительный петух: ослепительно белый, но, присмотревшись поближе, можно было заметить легкие желтоватые разводы на хвосте и на шее. И огромный, заполнявший все пространство: за ним едва можно было разглядеть крохотный, с ноготь, кусочек серого неба. Эта птица парила в воздухе, распространяя зловоние. Она топорщила перья хвоста, явно намереваясь усесться Анджело на лицо. К счастью, большая цинковая кормушка для канареек, в которой лежал Анджело, опрокидывалась, и огромный петушиный зад с торчащими веером белыми перьями соскальзывал с его лица. К несчастью, пух забивал ему ноздри, он задыхался. К счастью, уткнувшись носом в землю, он смог вдыхать тоненькую струйку, к несчастью, пахнувшего навозом воздуха. Тогда он начал скрести пальцами землю, чтобы выкопать под носом небольшое углубление. Но пальцы его воткнулись в экскременты, вылепленные в форме лица маленькой девочки.

Он проснулся.

Ночь, пронизанная розоватыми сполохами, была насыщена чудовищным запахом жареного. Анджело обошел ротонду. На холмах горело три костра, а порывы ветра обрушивали на город потоки жирного дыма…

Анджело долго тер кулаками глаза. Он вернулся на прежнее место. Очевидно, во сне он яростно размахивал руками: корзина была опрокинута и куда-то исчезли сапоги. Он снова порылся в кармане в надежде найти сигару. От запаха дыма во рту собиралась противная клейкая слюна.

Он видел еще много снов, хотя постоянно подступающая тошнота не давала ему крепко заснуть. В полудреме ему пригрезилась комета. Из нее, как фейерверк, били сверкающие струи яда. Он слышал бархатный шум льющегося оттуда смертельного дождя. Он стекал по крышам, проникал сквозь слуховое окно на чердаки, тек по лестницам, просачивался под двери, заливал квартиры, где люди, прилипшие к ступеням, словно мухи к клейкой бумаге, начинали вопить, а затем превращаться в тлен.

Первые лучи света принесли ему большое облегчение. Это был все тот же белый и душный рассвет. Но несмотря на свою не оставляющую надежды белизну, он все-таки расставлял все на свои места, в привычном порядке.

Задолго до рассвета в холмах раздался звон небольшого колокола. На верху одного из холмов, поросшего соснами, одиноко как перст стоял уединенный домик. Свет, пока еще прозрачный, позволял видеть петляющую среди серых зарослей миндаля тропинку, ведущую наверх.

Послышалось мягкое дребезжание стекол витража в их свинцовой оправе — им передалось происходившее в недрах церкви движение. Упорно хранившие вчера неподвижность ворота открылись. Перед ними выстроились одетые в белое дети с хоругвями. Из домов стали выползать черные, словно муравьи, женщины. Другие появлялись из анфилады улиц. Через некоторое время собралось в общей