обозе, который нужно охранять любой ценой.
— Вы все еще беспокоитесь? — спросила она.
— Я боюсь лавочников, у которых в руках оказалось оружие. Страх сделал агрессивными людей, привыкших дремать в уголке у камина. Они словно кошки, которым неожиданно наступили на хвост. Они вонзают когти в глаза первому встречному.
— Сюда они не доберутся.
— Мне было бы спокойнее, если бы я знал, что происходит там, у подножия холма. Если там городок или большое село, то его благоразумные обитатели наверняка организовали патрули.
— А вам не кажется, что они, напротив, законопатили все щели и не высовывают носа из-под одеяла?
— Смерть преследует людей уже три месяца, и такого рода ресурсы исчерпаны. Им не остается ничего другого, как перейти хоть к каким-то действиям.
— Я их понимаю. Признаюсь вам, что я сама отправилась в путь с пистолетом вместо талисмана.
— Вы едете в какое-то определенное место?
— Вообще-то, да. Я еду к своей золовке, которая живет в горах над Гапом. Хотя могла бы ехать и в другое место.
— Я еду в том же направлении. Я возвращаюсь в Италию.
— Вы итальянец?
— Разве это не видно?
— Вы говорите по-французски без акцента. Хотя признаюсь, когда я обнаружила вас в своем доме, а точнее, вы меня обнаружили, вы изъяснялись довольно странным языком.
— Не думаю. Даже в Италии я говорил с матерью по-французски. Я думаю по-французски и полагаю, что на этом языке я и заговорил, как только увидел вас с подсвечником.
— Вы, должно быть, были очень смущены?
— Я беспокоился за вас.
— Это я и называю странным языком. Но вам сразу же удалось меня успокоить.
— Кто на моем месте мог бы хотеть иного?
— Не будем об этом говорить. Мне уже случалось два или три раза иметь дело с худыми, небритыми мужчинами, которые безумно смотрели и говорили вроде бы по-французски.
— Я их знаю: лучшие из них вошли в пресловутые патрули. Они не могут допустить, что смерть существует сама по себе. Им обязательно нужно найти виновного и поступить с ним соответствующим образом.
— Можно сказать, что вашей деликатностью и вашим мастерским владением саблей вы обязаны стране, которую я называю странной, а вы называете ее Италией.
Никогда еще Анджело не чувствовал себя до такой степени итальянцем. Он со всей страстью отдавался своей натуре, стараясь угадать происхождение каждого шума, отзвука и даже каждого, самого невинного, вздоха ночи. Он испытывал особое наслаждение, вглядываясь и угадывая в плотной темноте очертания окружающей местности. Он мысленно видел долину, где шумели тополя. Он угадывал местоположение ручья, окруженного зарослями шелестящего тростника, а метрах в ста левее, в ложбине, — высокие деревья и, может быть, дома; доносящийся откуда-то сверху гул был, по его мнению, голосом горной цепи, тянущейся в нескольких лье отсюда. Повсюду ему мерещились часовые. Отовсюду он ожидал нападения.
Он услышал какой-то непонятный звук, похожий на хлопанье белья на веревке. Звук менял местоположение, то опускался, то снова поднимался; потом раздался где-то в долине, приблизился, пролетел низко над их головами, удалился, вернулся и наконец затих вдали. Что-то с лета упало в ветвях дуба, а через некоторое время оттуда донеслось воркование, похожее на грустный, нежный и в то же время властный призыв голубя.
— Эти были птицы, — сказал Анджело, — во всяком случае, там точно птица.
— У нее странный голос, как у мартовской кошки.
— Она села на наше дерево, когда вся стая пролетала над нами. Они опять летят.
Действительно, слышались тяжелые, неторопливые взмахи крыльев.
Анджело вспомнил свои столкновения с птицами в той деревне, где он первый раз увидел холеру, а потом на крышах Маноска.
— Они перестали бояться человека с тех пор, как едят вдосталь, — сказал он.
И он рассказал, как ему пришлось отбиваться от ласточек, стрижей и целых туч соловьев.
— Эти, похоже, идут еще дальше, — сказала молодая женщина. — Послушайте, вам не кажется, что они объясняются нам в любви?
В доносившихся с дуба и сосны голосах звучала какая-то настойчивая нежность, любовная сила, стремящаяся мягко, но решительно подчинить себе.
— Это какое-то очень пылкое объяснение, — добавила она. — Похоже, они питают большие надежды.
Анджело кидал в них камнями. Но это не заставило их ни замолчать, ни улететь. У них было ангельское терпение. С усердием и пылом они выкладывали все, что у них было на душе. Они явно чего-то добивались. Высказавшись недвусмысленно и властно, они на некоторое время замолкали, ожидая, что их желания будут выполнены. А потом снова начинали требовать то же самое, объяснять и уговаривать, рассыпаясь в бархатистых, нежных, чарующих и очень грустных руладах. Около часа раздавались их нежные уговоры, в которых постепенно стали появляться пронзительно-требовательные интонации. Испуганные лошади стали фыркать и вздрагивать.
Анджело пошел успокоить животных.
— Они дрожат всем телом, — сказал он.
— Я тоже, — ответила молодая женщина. — Вы знаете, чего они хотят?
— Конечно. Я не понимаю, зачем нужно было устраивать столько баррикад. Эта местность не лучше той, которую мы покинули. А вот и другие звуки.
В чаще, у подножия холма, послышался шорох, потом, кажется, движение колес по камням, приглушенный шепот.
— А теперь это люди, — сказал Анджело.
— Я ничего не слышу.
— Это не солдаты. Это женщины и дети в своих повозках. Такие же беженцы, как и мы. Их привлек запах смолы.
— Я ничего не слышу, кроме ветра в соснах.
— Ветра нет. Это скрипят оси, а вот голос: он, вероятно, говорит что-то лошади.
— Если бы там были лошади, наши бы их уже почуяли. Я слышу какой-то скрип, но это просто ветка.
— Не думайте, что я напуган птицами, — сказал Анджело, — я вас уверяю, что это люди, которые сейчас нашли укрытие у подножия холма, как и мы.
— А я решительно напугана этими птицами.
— Хотите, перейдем в другое место?
— Это ничего не изменит. От своих ощущений никуда не денешься. У меня просто мороз по коже продирает, но это мои проблемы.
Они провели очень неприятную ночь. Утром Анджело решил пойти посмотреть, действительно ли беглецы расположились у подножия холма. Но не обнаружил никаких следов.
Было уже достаточно светло, чтобы развести огонь, не рискуя привлечь внимание. Прежде всего нужно было найти источник, чтобы налить воды в кастрюлю. Местность ничем не напоминала ту, что Анджело представлял себе ночью. Это была узкая суровая долина, оживляемая лишь красками осени. Две или три убогих фермы стояли у края крохотного распаханного поля. По одну сторону росли дубовые леса, по другую тянулись равнины, усыпанные серыми камнями.
Поднялся ветер. Восход был красным и сулил дождь.
— Я пойду за водой, — сказал Анджело, — подождите меня.
— Я пойду с вами.
