Козел отпущения

прощения. Он не отдает себе отчета, что одно-единственное заурядное извинение весит больше, чем несколько превосходных. Когда мы пытаемся обмануть аудиторию, нужно прежде всего, чтобы она не понимала, что ее пытаются обмануть. Именно желание слишком хорошо что-то замаскировать всегда и выдает маскировку. Это желание становится еще заметнее оттого, что оно устраняет вокруг себя все, что могло бы от него отвлечь, и сразу приводит нас к замаскированной вещи. Ничто так не пробуждает наши подозрения, как оправдательные доводы, нелепым ворохом сваленные на голову истинного виновника.

Как мы видим, возможно дать мифу о Бальдре такое прочтение, которое бы объяснило все без исключения детали мифа исходя из единого принципа, максимально простого и экономного, — но это возможно, только если мы будем искать этот принцип (если и не в самом реальном коллективном убийстве, то) в многозначительном отвращении, которое у авторов этой версии мифа вызывает репрезентация такого убийства. Миф явным образом одержим и целиком детерминирован этой репрезентацией, хотя в явном виде она не фигурирует нигде в излагаемых им темах. Если верить современным исследователям мифологии, то этот миф заблуждается. У него нет никаких причин избегать репрезентации коллективного убийства, так как коллективное убийство не играет в мифологии никакой роли. Тем не менее приходится констатировать, что миф о Бальдре нисколько не считается с современной догмой. Ему совершенно наплевать на структурализм. Я полагаю, что неплохо бы дать слово самим мифам, особенно если то, что им есть сказать, противоречит нашим устоявшимся представлениям.

Теперь мы должны показать, что миф о Бальдре не является каким-то отклонением, уникальным исключением в мифологии. И действительно, мы находим аналогичные явления — не повсеместно, но в нескольких важных традициях. Это явления, одновременно очень близкие к мифу о Бальдре по своей вероятной интенции и очень отличные от него по выбранному решению, по тематическому содержанию дошедшей до нас версии — и потому подкрепляющие ту идею, что в эволюции этих систем должна существовать стадия разработки и адаптации, характеризующаяся стиранием знака «коллективное убийство». Желание стереть этот знак очень наглядно, потому что оно, как правило, сочетается с религиозным консерватизмом, старающимся сохранить в полной или почти полной неприкосновенности предыдущие репрезентации, предметом которых могло быть только само коллективное убийство.

Я обращусь к другому примеру, взятому на этот раз из греческой мифологии. Речь идет о рождении Зевса. Бог Кронос пожирает всех своих детей и разыскивает самого младшего, Зевса, которого его мать, Рея, от Кроноса утаила. Свирепые воины, куреты, скрывают младенца, собравшись вокруг него в круг. Испугавшись их, младенец-Зевс испускает вопли, которые могут открыть отцу его местонахождение. Чтобы заглушить его голос и обмануть прожорливого Кроноса, куреты гремят оружием; они ведут себя шумно и угрожающе[30].

Чем сильнее пугается младенец, чем пронзительнее его крики, тем более пугающим образом должны вести себя куреты, чтобы его защитить. Короче говоря, они кажутся тем более страшными, чем более надежными и действенными защитниками они являются в реальности. Кто-нибудь мог бы подумать, что они окружили ребенка, чтобы его умертвить, — на самом же деле, они ведут себя таким образом, чтобы спасти ему жизнь.

Снова коллективное насилие отсутствует в мифе; но оно отсутствует не тем способом, каким отсутствуют тысячи других вещей, равно в нем отсутствующих, на мысль о которых этот миф и не наводит; оно отсутствует способом аналогичным, но не идентичным тому, какой я только что проанализировал в мифе о Бальдре. Ясно, что куреты, обступившие младенца Зевса, напоминают нам расположение и поведение, характерные для участников коллективного убийства. Что еще можно вообразить при виде этих диких криков и оружия, которым потрясают воины, столпившиеся вокруг беззащитного существа? Если бы речь шла о спектакле без слов, о живой картине, то мы без колебаний приписали бы ей именно тот смысл, который миф боится ей приписать. Так же, как показная игра асов или саможертвоприношение ацтеков, жестикуляция куретов и испуганная реакция младенца похожи — насколько это только возможно — на ту драму, которая статистически доминирует во всемирной мифологии, но сам миф, как и миф и Бальдре, уверяет нас, что это сходство иллюзорно. Можно подумать, что мы слышим голос современной антропологии.

Чтобы отменить насильственное значение этой сцены, и тот и другой миф наделяют группу убийц ролью «защитников». Но на этом сходство кончается. В скандинавском мифе коллективное убийство, изображенное как нереальное, имеет те же последствия, как если бы оно было реальным. В греческом мифе оно вообще не имеет последствий. Величие Зевса несовместимо с его гибелью от рук куретов. И здесь, я предполагаю, тоже должна была иметься более ранняя версия этого мифа, которая включала коллективное убийство. Некая метаморфоза устранила из мифа это убийство, не изменив или изменив минимально означавшие это убийство репрезентации. Проблема перед обоими мифами стоит одна и та же, но греческое решение одновременно более изящно и более радикально, чем скандинавское. Оно сумело придать защитное значение сцене самого линчевания — тому кругу, который образуют линчеватели вокруг своей жертвы. Скандинавский миф, как мы видели, не нашел другого средства, как представить чисто игровым поведение, относительно которого даже наблюдатели, невосприимчивые к проблематике коллективного убийства, признают, что оно должно быть «показным», иначе говоря — должно иметь другой смысл.

Оба эти решения слишком оригинальны, чтобы мы могли счесть, будто один из этих мифов мог повлиять на другой. Речь идет не о влияниях, а о двух религиозных системах мышления, которые преследуют пусть не одну и ту же цель, но две весьма аналогичные цели на аналогичных стадиях своей эволюции. Перед лицом таких фактов, разумеется, нужно решительно реабилитировать идею эволюции мифологии — точнее говоря (как мы увидим), идею последовательных революций — правда, ограниченных, повторю, небольшим числом религиозных традиций.

Как и миф о Бальдре, миф о куретах, безусловно, происходит от толкователей, искренне убежденных, что мифологическая традиция дошла до них в измененной форме. Коллективное убийство кажется им слишком скандальным, чтобы быть подлинным, и они считают, что, перетолковывая на свой лад содержащую его сцену, они не фальсифицируют, а исправляют унаследованные тексты. И здесь в ошибке они винят своих предков, которые, вместо того чтобы добросовестно воспроизвести дошедшую до них традицию, видимо, исказили ее, поскольку оказались — неспособны ее понять. И здесь насилие, прежде распределенное между всеми убийцами, перекладывается на одного-единственного бога, Кроноса, который из-за этого переноса становится по-настоящему чудовищным. Карикатуры такого типа, как правило, не встречаются в мифах, где фигурирует репрезентация коллективного убийства. Производится некоторая разверстка добра и зла: вместе с устранением коллективного насилия возникает моральный дуализм. Тот факт, что в олимпийской мифологии зло возлагается на бога из предыдущего поколения, несомненно отражает негативное отношение новой чувствительности к той репрезентации, которую она трансформирует.

Я дал мифу о Зевсе и о куретах истолкование, целиком основанное на отсутствии — отсутствии коллективного убийства. Я обращался с этим отсутствием убийства, как если бы речь шла о достоверном факте, тогда как оно остается неизбежно спекулятивным — более спекулятивным, чем в случае с Бальдром, поскольку, в отличие от Бальдра, Зевс избегает гибели и последствия коллективного убийства нам не даны. Пусть и подкрепленная сходством двух мифов, моя интерпретация греческого мифа, несомненно, менее сильна, чем мифа скандинавского. Чтобы ее подкрепить, надо было бы обнаружить по соседству с нашим мифом другой миф, который был бы на него максимально похож, но отличался бы тем, что не устранял бы коллективное убийство божественного младенца; который бы сохранил в полноте первоначального смысла ту сцену, которая так ловко трансформирована в мифе о куретах. Тогда возросла бы вероятность того, что эта трансформация произошла в реальности и что моя интерпретация точна. Значит ли это требовать слишком многого? Абсолютно нет. В греческой мифологии есть миф, совершенно подобный мифу о куретах за одним лишь исключением: в нем фигурирует коллективное насилие и оно обращено на божественного младенца; в нем оно еще обладает тем смыслом, который явно отсутствует у куретов. Судите сами.

Чтобы вовлечь маленького Диониса в свой круг, титаны трясут чем-то вроде погремушек. Привлеченный этими блестящими предметами, ребенок подходит к ним, и чудовищный круг смыкается вокруг него. Всем скопом титаны убивают Диониса; после чего они его варят и пожирают. Зевс, отец Диониса, поражает титанов молнией и воскрешает Диониса[31].