По возвращению Валеры, помнится долго препирались:
— Зачем, зачем еще эта терраса? — злился Шагин.
— В жару чай пить! — отбивалась Лида. — Кстати, это не терраса, а веранда.
— А это что, в таком случае? — гневно указывал пальцем Шагин на вторую веранду. — Что это? Зачем это?
— Это как раз терраса.
— А это веранда?
— Нет, терраса!
— Чем эта веранда, по-твоему, отличается от этой террасы? Твоей дурацкой застекленностью!? Воздух нужен, чистый воздух!
— Не спорь со мной! Я все-таки окончила Архитектурный!
Помнится, консенсуса тогда так и не нашли. Хотя, очень старались, искали.
— Все!!! — жестким тоном опять ставил точку Шагин.
— Больше ничего! Никаких построек! Никаких клумбочек, грядок и прочей муры! Будем просто жить! Жить и радоваться жизни!
Тогда им было чему радоваться. Сохранилась фотография, на которой запечатлена молодая дружная семья. Шагин, Лида, между ними стоит юноша, совсем еще мальчик. Похожий одновременно на обоих родителей.
Все трое улыбаются. Впереди интересная, содержательная жизнь, полная радостей и приятных сюрпризов.
Встречи с юной Марией Чистовской у калитки, на тропинке ведущей к лесу, перед домиком сторожа Миши, на центральной улице у доски объявлений происходили все чаще и чаще. И каждый раз, встречаясь с Машенькой глазами, в груди Шагина поднималась эта волна страха, тревоги, радости и еще черт знает чего! И перед глазами ослепительным сумасшедшим светом вспыхивала проклятущая вольтова дуга, от которой вполне можно было ослепнуть.
— Машка у меня очень влюбчивая! — буквально через день после той встречи у калитки тревожно объявила ее мать Люба Чистовская.
Она пытливо всматривалась в лицо Шагина, как следователь по особо важным делам. В ее голосе звучала скрытая угроза.
Шагин понимающе кивнул головой, но промолчал.
Люба Чистовская каждый день, точнее, как минимум полдня ежедневно щеголяла по своему участку в облегающем красном халате. Даже при беглом взгляде любому становилось ясно. Под халатом у нее ничего нет.
— Безобразие! Возмутительно! Ты же голая!? — хотелось во гневе воскликнуть их соседу Феликсу Куприну, краем глаза ежедневно наблюдавшего Любу.
Он имел в виду, что под обтягивающим красным халатом на Любе, действительно, ничего не было. Даже невооруженным глазом видно, абсолютно ничего. Как тут не вскипеть!
Большинство соседей, преимущественно мужская половина, не разделяли возмущений Феликса. Молодая женщина. С хорошей фигурой. Почему надо скрывать, если есть что показать.
Феликс был тверд, как кремень. Оставался при своем мнении.
— Машка у меня очень влюбчивая!
Шагин хотел, было растолковать Любе. Мол, после смерти сына он решил быть фаталистом. Своеобразным фаталистом. Принимать все происходящее вокруг как есть. Если что-то случается, стало быть, так должно быть. Всегда происходит только то, что и должно происходить. Делай, что должно и будь что будет. Все давно предрешено и запрограммировано.
Чему быть, того не миновать. И все такое. Все мы только пешки в какой-то большой шахматной партии, которую разыгрывают где-то там, наверху неведомые нам силы. Но объяснять все это матери Машеньки сейчас почему-то не было ни желания, ни сил. Действительно, пусть все идет, как идет.
Чему быть, того не миновать.
— Машка у меня очень влюбчивая!
События между тем надвигались на Валеру Шагина, в полном смысле этого слова драматические. Как вещают с экранов ТВ с непредсказуемыми последствиями.
Вот опять! Прямо по улице под окнами опять прошла Машенька Чистовская. Возвращалась от подруги Кати с восьмой улицы. На левом плече она, торжественно улыбаясь, несла продолговатую желтую дыню. В воздухе разлились ароматы Средней Азии. Казалось, запах дыни проник даже сквозь кусты и закрытое окно в кабинет на второй этаж.
Шагин отложил в сторону ручку, с силой провел ладонями по лицу и выключил компьютер. Сегодня, впрочем, как и вчера и позавчера о работе не могло быть и речи. В голове, кроме юной Марии Чистовской, не было никаких мыслей.
Ожидание каждой следующей встречи с Марией возбуждало, нервировало, вовлекало в какой-то тупой водоворот двух-трех нелепых мыслей.
Мысль первая. Кстати, и единственно вразумительная! Сегодня он должен, обязан, сообщить Марии пренеприятное известие. Между ними ничего такого серьезного быть не может. И точка. Он это скажет твердым голосом, глядя ей прямо в переносицу. Как и подобает взрослому, искушенному в жизни мужчине. Им обоим необходимо срочно выбросить из своих голов это увлечение. Для обоих тут же наступит освобождение, облегчение и все такое.
И окружающие возрадуются. Поговорят, поговорят и успокоятся. И все всё забудут. Так будет лучше. Для всех и каждого.
В том, что окружающие, соседи, знакомые, все, кто хоть мало-мальски знаком с ним и с Машенькой уже давно в курсе дела, Шагин ни секунды не сомневался. Вокруг не глупцы и не слепые. На этот счет он не питал ни малейших иллюзий.
Достаточно вспомнить последний разговор с ее отцом Александром Чистовским. Александром Первым, как называл его Шагин. Старший сын Чистовский тоже носил имя Александр.
Стало быть, Александр Первый и Александр Второй.
В тот вечер Чистовский твердой поступью бывшего спортсмена десятиборца зашел к Шагину. Разогреть на шагинской газовой плитке свой традиционный ужин, борщ с огромными кусками мяса. Весь день в поселке не было электричества, и дачники страдали неимоверно. Особенно те, у которых не было газовых баллонов. У всех потекли холодильники, большую часть продуктов приходилось выбрасывать.
— Слышал! — с порога начал Александр, грохая на хилую туристическую плиту Шагина огромную кастрюлю с борщом.
— Этот придурок Федорищев совсем спятил! На малолетке женился! Ему шестьдесят, ей восемнадцать! Теперь глотает пачками «Виагру».
— Придурок, — легко согласился Шагин.
Намек он понял. И решил подыграть озабоченному отцу. По возможности успокоить. Речь, безусловно, шла о дочери, не о каком-то там Федорищеве.
Василий Федорищев был их общим знакомым, очень популярным журналистом международником. Знаменит был по всей Москве не своими репортажами из горячих точек. Совсем другим. Основным талантом Федорищева была уникальная способность выбирать себе каждое десятилетие новую жену. В нужное время он оказывался в нужном месте и мгновенно охмурял очередную дочку очередного большого начальника. Так было в советские времена.
В эпоху озверелого либерализма и поголовной рыночной демократии вкусы его изменились. Он моментально переключился на дочек олигархов. Причем каждая последующая жена оказывалась моложе предыдущей ровно на десять лет.
Такая вот наблюдалась закономерность.
Осведомленные московские тусовочные дамы подсчитали, Федорищеву осталась ровно одна жена. Поскольку сейчас ему шестьдесят, очередной избраннице двадцать. Стало быть, последняя будет десятилетней, как у персидского шаха.
