Томми испуганно прижал руки к груди. Отшатнулся. Опустился на сундук и вдруг… совершенно по- женски разрыдался.
Самое поразительное, что это ничуть не удивило Вильяма. Он опустился на колени рядом с Томми и начал гладить его по волосам.
«Бедная девочка!» — думал Вильям. «Как надо любить театр, чтоб рисковать жизнью! В нашей старой доброй Англии, любой женщине, рискнувшей выйти на подмостки, отрубят голову без всяких разговоров! Хотя, может… не только любовь к театру…»
— Томми, девочка моя… А ведь ты… ко мне неравнодушна!
— Много о себе понимаете… мистер Шекспир! — всхлипнула она.
— Да, да… Как я раньше этого не замечал.
— Вы ничего, кроме сцены, не замечаете… мистер Шекспир!
— Рисковать жизнью… Кстати, как тебя зовут?
— Элиза… — всхлипнула девушка.
— Милый мой, Томми… тире… Элиза… Что же будет дальше?
— Не ваша забота… мистер Шекспир!
Еще долго Вильям успокаивал девушку, гладил по волосам и что-то шептал на ухо. Что именно говорил, не узнает никто никогда.
Трое друзей так и не дождались Вильяма той весенней ночью.
«Хорошо бы сейчас съесть жареную курицу!» — думал Шеллоу.
«Кажется, мы поставили не на того петуха!» — думал Уайт. Кроме театра, он увлекался петушиными боями и знал в этом толк.
— Еще не вечер! — поставил точку Андервуд. Он любил, чтобы последнее слово всегда было за ним.
И Андервуд оказался прав.
Весна того года принесла в Лондон не только театральный бум. Она принесла с собой смерть. Беспощадная чума! Бич всех крупных городов конца шестнадцатого века. Сотни горожан в одночасье заболевали и умирали. Каждое утро в канавах, выкопанных прямо посреди улиц для стока нечистот, специально созданные команды помощников лекарей длинными баграми вылавливали умерших за ночь. Редкие прохожие, зажав носы платками, испуганно жались по дощатым тротуарам поближе к стенам домов и торопились проскользнуть мимо.
Да тут еще на город навалились знаменитые лондонские туманы. Никакие факелы не помогали, их света хватало на расстояние вытянутой руки, не более. Владельцы кабачков и таверн терпели колоссальные убытки. Иные закрывались вовсе. С наступлением сумерек редкий смельчак рисковал без крайней надобности выходить на улицу.
В столице наступило время грабителей и убийц. Если раньше эта нечисть промышляла только на окраинах и в порту, то в разгар чумы, под покровом лондонских туманов, группами и по одиночке, они почти открыто разгуливали по центральным улицам, отирались возле моста, поджидая запоздавших прохожих.
Крики несчастных о помощи тонули в густом лондонском тумане.
Наутро в сточных канавах, почти на каждой улице, находили не только бродяг и больных, умерших от чумы, но и ограбленных, с перерезанными горлами и раздетыми почти догола.
Городские власти, опасаясь распространения беспощадной чумы, бороться с которой не было никаких средств и возможностей, попросту запретили всяческие сборища. В первую очередь, разумеется, театральные представления. Часть трупп отправилась бродяжить по стране. Многие из актеров вообще побросали работу.
Самой собой, драматургам тоже делать было совершенно нечего. И наши трое друзей разъехались в разные стороны. Как-то так получилось, что они не успели даже толком попрощаться друг с другом, ни о чем не успели договориться.
Андервуд заперся у себя в родовом замке, в нескольких часах езды от Лондона, Уайт месяцами не показывал носа из Публичной библиотеки, поскольку она располагалась прямо напротив его дома, только дорогу перейти, а Шеллоу вообще уехал куда-то за границу.
Встретились друзья только через два года. Их ждало невероятное открытие. Вильям «Шекспир» ни на один день не прекращал работу. Более того, неизвестно, какие ухищрения пустил он в ход, кто был его покровителем, но городские власти только одному театру «Глобус» разрешили играть в столице. А сам «Шекспир», став одним из пайщиков этого театра, успел поставить в нем пять «своих» пьес.
Уайт и Шеллоу поначалу не поняли, что собственно произошло. Они были уверены: все, увидевшее свет рампы под именем «Шекспир», написано самым плодовитым из них, а именно, Андервудом. Каково же было их изумление, когда, вернувшийся из своего длительного и добровольного изгнания Андервуд заявил, что то же самое думал о них. Он был уверен, все пьесы, написанные «Шекспиром» за последние два года, созданы его друзьями, Уайтом и Шеллоу.
Факты упрямая вещь, с ними не поспоришь. «Шекспир» продолжал творить. И делал это все успешнее и успешнее, от пьесы к пьесе. За два сезона написать три трагедии, пару веселых комедий и поставить их на сцене, это вам, не кот начихал.
Друзья сидели в охотничьей гостиной Андервуда на своих привычных местах. Уайт нервно барабанил пальцами по столу, Шеллоу невозмутимо курил трубку, Андервуд, скрестив руки на груди, откинувшись на высокую спинку стула, мрачно хмурился.
— Надо провести расследование! — настаивал Уайт. — Со всеми вытекающими последствиями!
— Кажется, я догадываюсь, кто стал покровителем нашего общего знакомого… Кто перехватил у нас инициативу!
Уайт и Шеллоу одновременно резко повернули головы к Джону.
— Сегодня во дворце графа Эссекса дают «Укрощение строптивой». Пьеса, судя по всему, «Шекспира»… — продолжил Андервуд.
Граф Эссекс был самой заметной фигурой в Англии. Блистательный полководец, любовник самой королевы, любитель пышных праздников и, разумеется, покровитель театра.
— Неужели он является «Шекспиром»!? — изумился Шеллоу.
— Быть не может! — возразил Уайт.
— Не верю! — настаивал Шеллоу.
— Хотя, наша загадочная английская душа способна даже на самые невероятные поступки… — многозначительно протянул Уайт.
— Эту загадку мы решим сегодня вечером! — заявил Андервуд.
Все трое, не сговариваясь, решительно поднялись со стульев.
Карета Андервуда, миновав огромные дубовые ворота, въехала во двор дворца графа Эссекса. Мостовая внутри, точно как и в королевском дворце, была вымощена булыжником. Немногие влиятельные особы могли позволить себе такую роскошь. Еще ни одна из улиц старого Лондона не была вымощена булыжником. Карету основательно потрясло. У подъезда друзей встречала целая толпа слуг.
В коридорах по стенам, шипя, горели смоляные факелы. Сотни свечей освещали просторные залы дворца. На представление собралось блестящее общество. Плащи из бархата цвета французского вина, банты на башмаках в виде роз. Смех, восклицания, взаимные приветствия, комплименты дамам… Словом, собрались самые знатные, роскошно одетые молодые люди.
В большом зале, среди картин итальянских живописцев, был сооружен небольшой помост, окруженный рампой с двумя рядами свечей. Над сценой висел плакат — «Укрощение строптивой».
Друзья уселись во втором ряду кресел, поскольку дальше стояли только широкие скамьи. Настроение у них было, как перед поездкой в неизведанную страну, полную дикарей и неведомых опасностей. Все трое волновались и заметно нервничали.
Прозвучал гонг, спектакль начался.
На сцену вышли музыканты с флейтами и виолами. За ними танцоры в ярких костюмах. Они исполнили зажигательную джигу.
Роль Петруччо исполнял любимец лондонской публики, сам Ричард Бербедж. Не зря его называли
