На этот раз материя проявлялась в виде покосившейся у обрыва баньки, к глухой стене которой была привалена полурассыпавшаяся поленница березовых дров. Противоположная бревенчатая стена нависала над обрывом. Там росла крапива, а внизу, у реки, наклонялись к воде ветки ивы и ольхи.
Митя подошел к баньке со знакомым уже чувством узнавания после разлуки, поскольку первый и последний раз в своей жизни пользовался деревенской баней еще тогда, семь лет назад, в Кайлах. На двери бани висел ржавый замок. Митя потрогал его, и замок сам собою открылся. Следовательно, это была декорация. Столь легкая расправа с замком воодушевила Митю, и он, пригнувшись, вступил в маленький и захламленный предбанник, где валялась поросшая паутиной шайка. Дверь в саму баню была коричневой, а с внутренней стороны и совсем черной, впрочем как и стены с потолком. Лишь двухступенчатый деревянный полок был светел, а на нем разбросаны были высохшие березовые веники.
Митя осмотрел печку, нашел за нею ведро и не спеша спустился к реке за водою. Сходив туда-сюда не менее шести раз, он заполнил чугунный котел, вмазанный в печку, и оцинкованный бак, стоявший на плите позади котла. Чугунная плита была сломана, поперек нее проходила широкая щель. Митя зажег спичку и поднес ее к щели. В глубине печи навалены были булыжники, выходившие грудой с другой стороны таким образом, чтобы на них можно было плескать водой для получения пара. Митя обследовал и вспоминал, будто повторяя в уме когда-то пройденный в школе урок.
Восстановив назначение каждого предмета во всех подробностях, Митя сложил сухие веники в печь и поджег их. Они вспыхнули с треском и загорелись так споро, что Митя едва успел принести несколько поленьев и сунуть их поверх веников, пока те не прогорели.
Из печи, изо всех щелей пополз серый, щиплющий глаза дым. Пригибаясь к полу, Митя набил печь поленьями и выскочил наружу, как ошпаренный, яростно вытирая кулаками слезы.
Из трубы баньки нехотя вылезал жиденький дымок. Основная масса дыма, по-видимому, шла внутрь бани.
Подкатил Витька на мотороллере. На багажнике лежала сумка почтальона, набитая газетами и письмами. Витька остановил мотороллер, нырнул в баньку и через секунду вышел.
— Ну что? — спросил Митя. — Все в порядке?
— Угу, — сказал Витька и склонился над сумкой. Он отвязал ее от багажника и вывалил содержимое на траву. Затем Витька уселся рядом с горкой корреспонденции и принялся разбирать письма, не без труда, как показалось Мите, вчитываясь в адреса.
Митя взял газету и лениво просмотрел ее. Газета называлась «Сельская жизнь». Митя подумал, что там, за пределами Коржина и Кайлов, время будто остановилось, а отсутствие газет как раз и подчеркивало тот факт, что в мире не произошло и не могло произойти ничего мало-мальски интересного. Тут же применив свою теорию, Митя вывел из этого, что деревенская природа и деревенский воздух, видимо, обладают способностью превращаться во время, порождая его избыток. Поэтому тот месяц, что Митя с семьей проводит в деревне, для внешнего мира равноценен каким-то мгновеньям. Странно лишь то, что, вернувшись обратно и снова начав изучать газеты, Митя обнаружит, что месяц все-таки прошел.
— Неужели столько писем сюда пишут? — удивился Митя, указывая на горку конвертов.
— Это в лагерь, — пояснил Витька. — Тут за Литвиновом лагерь студентов.
— И за сколько же времени ты их накопил?
— Накопил… — проворчал Витька. — За две недели… А я не виноват! Дорогу размыло, не проехать.
— Мать-то, наверное, пешком ходит, — сказал Митя, поддразнивая Витьку. — Люди ведь ждут!
— А у меня ноги не казенные. Прочитали газету? Мне везти надо.
Митя отдал газету. Витька засунул ее в сумку и принялся заводить мотороллер. При этом он выражал неодобрение всем читателям газет.
— Чего их читать-то? Дураки одни читают…
— Ишь умный какой, — сказал Митя.
— А что? Я ничего не читаю. Зачем читать?
— Чтобы знать, — сказал Митя.
— А зачем знать?
— Чтобы отличаться от коровы.
— А зачем отличаться от коровы? — ехидно спросил Витька. Теперь уже он дразнил Митю.
— Чтобы понимать, что к чему, — ответил Митя, признавая в душе, что ответ не слишком убедителен.
Витька нажал на педаль, мотороллер фыркнул, рванулся с места и унесся. Уже издалека, с дороги, послышался из облака пыли Витькин торжествующий крик:
— А коровы, если хотите знать, больше вашего понимают!
— Дурак! — выругался Митя и пошел в баньку.
В бане стлался слоистый дым, который у потолка был погуще, а к полу разреживался, оставляя внизу сантиметров пятьдесят чистого пространства. Митя пригнулся, поворошил в печке дрова, подкинул еще несколько поленьев и вышел в предбанник. Там он принялся наводить порядок: смел с лавки пыль, затолкал под нее какие-то битые кирпичи, поставил в ряд тяжелые и толстые обрезки бревен, служившие табуретками, и подмел оставшимся березовым веником пол. За этим занятием его и застало очередное появление голосов. На этот раз они доносились как будто из бани. Голоса были тонкие, несколько возбужденные и, как всегда, неразборчивые.
— Дайте посмотреть! — услышал Митя. — Подождите! В очередь, в очередь! Я вам просто удивляюсь, невозможно же так толкаться! Посмотрели и хватит!..
Далее было невнятно, какое-то тонкое сопение с присвистом и шорох. Митя снова заглянул в баню, осмотрел внимательнейшим образом все углы, а потом выскочил наружу.
Он обежал баню кругом и остановился над обрывом. Конечно, никого он не обнаружил, за исключением стайки кур, которые чинно расхаживали невдалеке от бани, самым старательным образом выискивая что-то в траве. Возвышавшийся над ними петух искоса взглянул на Митю, как бы показывая полную свою непричастность к слышанным только что голосам.
«Галлюцинации»… — подумал Митя, потер виски пальцами и быстрым шагом заспешил к опушке леса, чтобы наломать свежий березовый веник для бани.
Когда Митя пересекал луг, он вдруг впервые услышал, что воздух окрест звенит и переливается на все лады самыми разнообразными звуками. С Митиных ушей будто сняли повязку — он стал слышать.
Митя даже остановился, пытаясь разобраться в звуках, которые окружали его и раньше, но воспринимались как нечто само собою разумеющееся, как определенного уровня фон, бессмысленный набор шумов, привычно отсекаемых сознанием.
Митя услышал стрекотание кузнечиков. Оно заполняло собою все пространство, образуя основу, на которой были вышиты птичьи трели. Воздух был простеган свистом и окантован шорохом травы, напоминавшим тончайшую бахрому шелковой скатерти. Издалека, раздвигая плотные нити пересвистов, перещелков и стрекота, проталкивался толстый уток кукованья, заслоняемый временами еще более отдаленным лаем, мычанием коров в лесу, плеском весла на Улеме и стуком моторки.
Каждый звук слышался обособленно и виделся Мите в линиях и красках. Общая же картина была поразительно разнообразна и вместе с тем едина. «Вот это мы и привыкли считать тишиной», — подумал Митя, и тут ему почудилось, что в этих низких и высоких тонах он слышит переплетающиеся друг с другом голоса, разговоры, монологи, признания, поучения, вопросы, споры, восклицания, сообщения и размышления вслух всех живых существ, а может быть, травы и деревьев тоже. Все говорили сразу, и всех было слышно. Время летело в голосах, купалось, кувыркалось в них и ощущало себя счастливым.
Да, время ощущало себя счастливым! Теперь, породнившись с живою и неживою материей, оно стало способным чувствовать. А Митя, открывший эту способность, тоже стал внимательнее и зорче — он заново учился видеть и слышать.
Он не смог наломать веток березы. Потянул было за одну — она подалась, вытянулась, не желая отрываться, — и отпустил. Ветка вылетела у него из рук, закачалась и успокоилась. Мите стало трудно вести себя в созданном им мире, где все оказалось связанным и нашло друг с другом родство. Вот уж не предполагал он, что его научные изыскания заставят его же заново осмысливать мир. Впрочем, Митя фантазировал, наделяя разумом природу и время, но так сильно было еще впечатление от собственного
