вдруг оробели, смущенно заулыбались и, подталкивая друг друга, подошли к столу. Дети глядели на них с любопытством, а Митя все еще ощущал некоторую неприязнь и досаду. Он не мог простить себе первоначального испуга и сидел отчужденно, наблюдая, как Аня запросто обращается с гостями.
Все кое-как, неловко уселись, и Анатолий Иванович разлил водку по стаканам.
— Я не хочу, — сказал Митя.
— Выпей! — тихо приказала Аня, бросив на Митю быстрый взгляд.
— Ну, со здоровьицем! — провозгласил Анатолий Иванович.
— Будьте здоровы. Вы уж не сердитесь, что мы вот… — сказал маленький. Его приятель угрюмо улыбнулся.
Все выпили, включая Аню. К удивлению Мити, она легко и естественно опрокинула почти половину стакана, весело понюхала соленый огурец и с хрустом откусила. Митя не мог припомнить, видел ли он когда-нибудь, чтобы жена пила водку. Гости взяли по картофелине, начали есть. Разговор возобновился, причем, показавшиеся поначалу весьма пьяными, гости будто бы даже протрезвели. Митя смотрел на их толстые короткие пальцы с въевшимися в них машинным маслом и землей и для сравнения украдкой разглядывал свои руки, по-настоящему приспособленные лишь к держанию авторучки.
Тепло толкнуло в голову, и никаких выводов из наблюдений Митя не сделал.
Разговаривал маленький, и разговаривал почему-то с Аней.
— Говорите, в Кайлах жили? Когда ж это? Не узнаю вроде…
— Семь лет назад, — сказала Аня.
— Тебя самого еще там не было, в Кайлах-то, — сказал Анатолий Иванович, а маленький удивленно поморгал и согласился охотно:
— И верно, не было! Я ж там три, нет, уж четыре года как живу… А у кого, говорите, стояли? Ну жили у кого?
— У Василия Петровича, — сказала Аня.
— У Люськи! Вот так да! — обрадовался маленький. — Царство небесное деду! — спохватившись, скороговоркой произнес он и снова оживился: — Это ж баба моя! Люська! Ну!
— Так вы, значит, Федя! Слыхали… — сказала Аня. — Мне Люся писала, что замуж вышла.
— Вышла! Ишь ты! — покрутил головой маленький и пояснил: — Нерасписанные мы с нею.
— Я к ней завтра зайду. Пока устраивались, не успела. Днем-то она дома? — спросила Аня.
— Днем дома. Она дояркой нынче. На ферме утром и вечером.
— А Савватеевы как? — спросила Аня. — Петька большой уже?
— В армии он… У них весною еще один народился. Пятый.
И они дружно рассмеялись этому событию, происшедшему в семье Савватеевых.
«Савватеевы… Петька… — думал Митя. — Откуда Аня все это помнит?» Ну да — теперь и он вспомнил, — были такие в Кайлах, Савватеевы, с четырьмя мальчишками. И верно, старшего звали Петькой. Тогда он был в шестом классе. Странно даже, что Митя, вспоминая свою названую родину, всякие кустики и тропинки, ни разу не вспомнил о Савватеевых, об их сопливых мальчишках. Да разве только о Савватеевых?
Зато Аня переписывалась с Люськой Павловой. Не слишком часто, раз в полгода. Иногда она показывала полученные письма Мите. Письма были ему не очень интересны. Там сообщалось, например, следующее: «Добрый день 1 ноября здравствуйте все знакомые Аня Митя Катя и добавок Слава во первых хотим сообщить о том что получила от вас письмо долго жданное и вот спешу ответ пишу о себе живем помаленьку в колхозе работаем убираем картошки есть копать дня надва лен еще лежит еще щипать есть в другой бригаде и все остается подснег а уже погода идет снег с дождем иногда заморозки небольшие нынче вы неприехали и хорошо погода была плохая все лето дожди грибов мало ягод тоже а клюквы тоже сходить непришлось вобщем лен плохой, а это деньги наши вот два месяца неполучали денег папа тоже плохой хуже стало здоровье на будущей год возможно увидимся сечас метель пошла снег Аня и Митя мне квам прозба нащет батареечек унас трудно достать возможно клету недостанители по-парочке ну возможно писать нечего Савватеевы буренку зарезали купили новую досвидания до скорой встречи ну целую Люся отец больной неуйдеш никуда Надя Чуркина ходит спочтой».
Вот такие письма приходили из этих мест, и они, честно говоря, нарушали идиллию, созданную Митей умозрительно. Потому он и не слишком вникал в них. Что за дело ему до Савватеевых, зарезавших буренку? Или до каких-то «батареечек»? Это все частности, тогда как общий образ родины должен оставаться незамутненным и не перегруженным деталями.
И сейчас эти частности мешали ему. Митя словно придвинулся близко к той картинке, которой любовался издали, и старался разыскать прежнее очарование. Где оно?.. Сидят за столом люди в промасленных ватниках, пьют водку, гудят о чем-то постороннем…
Огромный мужик, как выяснилось из разговора, тракторист, вдруг посмотрел на Митю тяжелым взглядом, махнул пудовой своей рукой, прихлопнул ею по колену и выдохнул:
— Эх ты!..
В Мите мгновенно все закипело, он побледнел и сжал зубы.
— Ну, я… А дальше? — сказал он с вызовом, тонким голосом.
Митя всегда срывался почти на писк в волнении. Горло ему сдавливала обида. От досады на себя, на свой петушиный голос, он еще больше вскипел и, выставив подбородок, посмотрел на тракториста. Тот только шумно вздохнул и отвел глаза. Федор продолжал улыбаться, будто ничего не случилось.
— Ну, поговорили и ладно. Детишки спать хотят, — ласково сказал Анатолий Иванович.
— Можете в сенях покурить, — разрешила Аня.
— Благодарим… — протянул Федор, вставая. Он смотрел на Аню преданно. Митина обида растаяла в воздухе. Ее просто не заметили, и сам он теперь не мог понять — на кого он обижался? На пьяного тракториста, на себя или на то несоответствие идеала и действительности, которое не давало ему покоя?
— Поехали… — сказал тракторист, обращаясь к Федору.
— Да куда ж ты? — возразил Анатолий Иванович. — Трактор перевернешь! Пошли на сеновал, проспись… А Федька и сам до дому дойдет.
— Поехали, слышь? — повторил тракторист, а затем сгреб Люськиного мужа в охапку и потащил его к двери. С большим шумом они вывалились в сени, тяжко протопали по крыльцу, а дальше все пропало в грохоте трактора. Митя приподнял занавеску и увидел, что трактор резко повернулся на месте и дернулся вперед. Тракторист сидел в кабине, ухватившись за рычаги и мотая головой.
Рокот трактора стал затихать и пропал.
— Ты, Дмитрий, не обижайся, — тихо сказал Анатолий Иванович. — Не обижайся, — просительно повторил он. — Чего на них обижаться? Они смирные… Вот в Кузнецове Шурка Лиханов, ох! Тот спуску не дает. А эти… Доброй ночи, — неожиданно закончил хозяин и ушел на сеновал.
Настроение у Мити почему-то испортилось. Он вышел на крыльцо, зачерпнул ковшиком ледяной воды из ведра и выпил ее мелкими, осторожными глотками. Потом он спустился по ступенькам, ежась от холода, постоял с минуту перед крыльцом, разглядывая черный контур леса по ту сторону Улемы, и отправился во двор, к «удобствам». Подойдя к открытой внутрь двери, он опять услышал чей-то разговор, исходивший оттуда, из темноты. Митя склонил голову, прислушиваясь, и замер.
Голоса были похожи на те, что он слышал вчерашним вечером. На этот раз Мите удалось разобрать слова, которым он удивился, так как, по его разумению, никто в доме да и во всей округе таких слов произнести не мог. Странные были слова, что говорить! Митя подумал было, что беседует с Витькой Анатолий Иванович на сеновале, но усомнился. Голоса были не то мужские, не то женские, с какими-то чересчур даже спокойными и добрыми интонациями, в которых чувствовались и мудрость, и терпение, и печаль.
— Мы все умрем, — сказал первый голос. — И они, и мы — одни раньше, другие позже, но отчаиваться все равно не следует. Все устроено так, что каждому здесь есть место, у каждого есть слово и назначение…
— И ветер имеет назначение? — спросил второй, более молодой голос.
— И ветер, и тишина.
— А я вчера видел, как гриб поднимал камень. Он уперся в него шляпкой и рос, пока камень не
