– Знакома, – согласилась Тата. – Это уже второе ведро. Первое было днем.
– К концу нашей работы заполним весь колодец, – сказал я.
– Нужно достать кошку, – сказала Тата.
– Тебе собаки мало?
– Крючок такой. Кошка называется, – сказала Тата. – Чтобы ведра доставать.
– Хорошая погода, – сказал я, пытаясь сменить тему разговора.
– А можно багром.
– Воздух-то какой! – сказал я.
– Я хочу спать! – вдруг капризно заявила Тата.
Мы вышли со двора, но пошли почему-то не в ту сторону. Улица скоро кончилась, и мы пошли по траве. Трава была теплая. Тихо было вокруг. Где-то далеко блестело озеро. Посреди поля росло толстое дерево. Ветки у него начинались почти от земли. Мы влезли на дерево и устроились наверху, как птички.
– И что? – спросила Тата. Она находилась веткой ниже.
– Тихо! – сказал я. И начал читать такие стихи: «Выхожу один я на дорогу. Сквозь туман кремнистый путь блестит...»
– Лермонтов! – объявила Тата. – В школе проходили.
Я посмотрел на нее со сдерживаемой ненавистью. Раз в школе проходили, значит уже и не волнует?
– «Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит...» – упрямо продолжал я.
– Ты что, охмурить меня хочешь? – спросила Тата деловито.
– Дура! – пропел я с верхней ветки. – Продукт эпохи.
– Как-как? – заинтересовалась Тата. Видимо, так ее еще не называли. Я имею в виду – «продукт эпохи».
– Дитя века, – пояснил я, – бесчувственное дитя века.
– Старый чемодан, – сказала Тата и спрыгнула с дерева. – Чао!
И она исчезла в темноте. Господи, что за походка! В каждом движении было столько презрения и чувства интеллектуального превосходства, что мне стало страшно за себя. Когда она ушла, я прочитал стихотворение до конца. Это чтобы успокоиться.
Потом я добрел в потемках до нашего сарая и завалился спать. Рядом храпел дядя Федя. Внизу, подо мной, спал на тюфячке Лисоцкий. Спали и амбалы, мирно светясь в темноте белыми пятками.
Русское поле
– Ну, что? – спросил утром Лисоцкий, заглядывая мне в глаза.
– Ничего, – мрачно сказал я. – Любви не было. Победила дружба.
– Слава Богу! – сказал Лисоцкий.
Мы съели первый свой завтрак, который соорудили Вера и Надя. Такая каша цвета морской волны. Неизвестно, из чего. Но вкусная. И пошли в поле.
Поле было близко. Мы бы никогда не догадались, что это поле. Нам это объяснил управляющий. Мы думали, это джунгли. Трава была в человеческий рост. В основном, с колючками.
– Там, внизу, посажен турнепс, – сказал управляющий. – Нужно дать ему возможность вырасти, то есть выдернуть сорняки.
– А как он выглядит, турнепс? – спросил Яша.
– Сено-солома! Да вы увидите. Маленькие такие листочки у земли...
Дядя Федя нырнул в траву и несколько минут ползал там на четвереньках. Потом он вернулся. В руке у него был бледно-зеленый листок.
– Вот! – сказал дядя Федя. – Это турнепс.
И снова уполз сажать его обратно.
– На каждого одна грядка, сено-солома, – объявил управляющий. Это у него такая присказка.
Мы стали выяснять насчет расценок. Расценки были удивительные. Прополоть все поле стоило что-то около пяти рублей. А поле простиралось в одну сторону до горизонта, а в две другие чуть ближе.
– Занимайте грядки, – сказал я.
Все заняли грядки и управляющий ушел. Народ тут же организовал вече.
– Колючки колются, – сказала Тата.
– Плотют плохо, – сказал дядя Федя.
– Мы сено убирать приехали, а не полоть, – сказал Леша.
– Пошел бы дождь! – мечтательно произнесла Люба.
– Надо бы поработать, – неуверенно сказал я.
Губит меня эта проклятая неуверенность! Нет у меня в голосе металла, необходимого руководителю. Люди это чувствуют и садятся на шею. И в данном случае все сразу же взгромоздились мне на шею. Они покинули грядки и разлеглись в тени под деревом. А поле осталось лежать суровым укором руководителю.
– Жрать хотите? Надо полоть! – сказал я.
– Не! Жрать не хотим, – сказал дядя Федя. – У меня живот болит.
Не ожидал я этого от дяди Феди, потомственного крестьянина. Видно, деятельность на нашей кафедре его испортила.
– Что, Петечка? – игриво спросила Тата. – Между двух огней оказался? И вашим, и нашим?
Она сидела на траве в своих брючках из эластика, опираясь на руку. С нее можно было делать рекламную фотографию: «Отдыхайте в Карелии!» Остальные просто напоминали лежбище котиков.
– Я тебе не Петечка! – заорал я, белея.
– Мужлан! – сказала Тата.
– Ах, так? – закричал я. – Допустим!
И я бросился на сорняки, как князь Игорь на половцев. Я крошил их, выдергивал с корнем, бил промеж глаз, клал на лопатки, выбрасывал за канаты ринга, кажется, даже кусал. Земля сыпалась с корней, сорняки ложились направо и налево. Хорошо, что поблизости не было моей мамы. Я так ругался, что ей пришлось бы усомниться в правильности своего воспитания. Ругань мне помогала.
Я углубился в поле, оставляя за собою ровную просеку. Назад я не оглядывался и не разгибался. Колючки царапались зверски. Кое-где попадался турнепс, но не слишком часто. Врагов было так много, что хотелось применить атомную бомбу.
Наконец я достиг горизонта и вышел на пригорок по другую сторону поля. Поясница ныла, руки были исцарапаны до плеч, глаза слезились. Вот так выглядят победители.
Я растянулся на пригорке и с удивлением заметил, что слева и справа от моей просеки воюют наши люди. Просека незаметно растворялась в общей широкой полосе. Первым меня догнал Леша. Он смахнул пот с бровей и растянулся рядом со мной.
– Обалдеть можно, – сказал Леша. Амбалы любят это слово.
Потом закончили грядки Наташа и Наташа-бис, затем Яша и другие. Последними выползли на пригорок Тата с дядей Федей. Я не стал распространяться относительно их трудовой победы, а снова кинулся в сорняки.
– Держите его, сено-солома! – закричал дядя Федя. – Этак нам на завтра не останется!
Но я уже летел в обратном направлении, как торпедный катер. На этот раз первым прийти не удалось. Меня опередил Леша. Я посмотрел на его грядку. Она была чистой, точно вспахана трактором. Ни одной травинки.
– А где турнепс? – спросил я.
– Увлекся, – сказал Леша. – Выдернул все под горячую руку.
Я объяснил, что пользы от такой прополки мало. Леша согласился. Потом я осмотрел остальные грядки. В основном, народ правильно разобрался, где турнепс, а где сорняки. Только Яша вместо турнепса оставил какие-то цветочки. Но ему простительно. Он поэт, и ко всему подходит эстетически.
– Хорошие у тебя брюки, – сказала мне Тата. – Далеко видно.
Она имела в виду пятно белой масляной краски величиной с тарелку. Они все ориентировались по нему. Ну и черт с ними!
Лишь бы работали.
