устремляется вверх. Надо пить в понедельник, во вторник, в субботу, в воскресение, в пятницу, в среду, в четверг!
— Правильно! — сказал его приятель, а подружка хихикнула.
Пирошников отхлебнул из стакана и сел рядом с дядюшкой на раскладушку, отчего он, дядя Миша, и находившийся с другой стороны Георгий Романович сползли к середине и оказались тесно прижатыми друг к другу. Странная компания, не правда ли?
Сколько таких странных компаний доводилось наблюдать нам с вами и, что еще хуже, участвовать в них! Естественная тяга человека к общению, но как легко создать его иллюзию, сгрудившись над бутылками, поднимая бокал и улыбаясь каждому, в свою очередь тоже улыбающемуся, лицу. Как утешает всеобщее приятие, рожденное над колеблющейся поверхностью вина, отражающей и вашу довольную физиономию, и физиономию вашего врага, который сейчас любит вас липкой любовью, и прочие лица, объединенные в кривом зеркале винного круга, дрожащего внутри стакана. Пейте, родимые! Уважайте друг друга, мы вернемся к Пирошникову, которому, по правде сказать, что-то мешало предаться веселью.
Он обвел взглядом присутствующих и заметил, что Наденьки среди них нет. Стул ее был пуст, полный стакан стоял на газете перед ее местом; как она ухитрилась исчезнуть — неизвестно. Только что, когда хозяин разливал, Наденька была тут и даже смеялась и говорила что-то, а вот теперь ее не было, и никто, кроме Пирошникова, этого не замечал.
Налили снова, и Пирошников, взяв свой стакан, как бы между прочим подошел сначала к окну, потом прошелся по комнате и закурил. Его примеру последовали другие, кроме Старицкого; комната сразу же утонула в дыму, а Владимир, оставив стакан на подоконнике, прикрываясь дымовой завесой, выскользнул в коридор. Там на боевом посту находилась старушка Анна Кондратьевна, которая тщательно поправляла кружевную накидку на своем комоде.
— И пошто пришли? — начала она неодобрительно, подлаживаясь под хмурый и сосредоточенный взгляд Пирошникова.
— Праздник у них, бабушка Нюра, — пожал плечами Владимир.
— У их всегда праздники, — сказала бабка, махнув рукой, но слегка потеплев.
Пирошников без стука вошел в Наденькину комнату и увидел Толика и Наденьку, сидящих вместе на диване. Судя по виду Толика, мальчик старался сохранять независимость, зато Наденька была вся устремлена к нему, так что даже не перевела взгляда на Пирошникова.
И опять он, словно со стороны, увидел себя и свою мать незадолго до ее смерти. Она тогда уже не поднималась с постели и все просила его посидеть рядышком, а он рвался гулять. «Подожди, Володя! Потом погуляешь, еще нагуляешься», — тихо говорила она, поглаживая его по голове и точно так же, как Наденька сейчас, устремляясь к нему и рукою, и взглядом, и голосом, так что ему становилось на мгновенье страшно и горькое предчувствие тенью пролетало в душе.
Пирошников почувствовал себя лишним рядом с Наденькой и Толиком, но лишь на миг. Наденька повернула голову и взглянула вопросительно, будто ожидая каких-то слов, а Толик неожиданно улыбнулся Пирошникову.
— Будем еще играть? — спросил он.
— Тебе нужно спать, маленький! — сказала Наденька. — Завтра поиграете.
Мальчик состроил недовольную гримасу и оглянулся на Наденьку с вызовом.
— Вот мама приедет, я ей все расскажу. Хочу к бабушке!
Наденька на эти слова отвернулась, и молодому человеку показалось, что она едва сдерживается, чтобы не заплакать. Пирошников подошел к Толику и взъерошил ему волосы.
— Завтра, — сказал он, кивая. — Честное слово.
— Честное-пречестное?
— Самое-самое пречестное.
Толик сейчас же решился спать, чтобы утро наступило быстрее. Наденька постелила ему на диване, он улегся и крепко зажмурил глаза, надеясь таким образом скорее заснуть. Наденька и Владимир сели у стола, на котором стояла лишь тарелка с остатками манной каши — ужином Толика, и несколько минут смотрели на засыпающего мальчика. Поначалу веки его мелко подрагивали и дыхания не было слышно, но вот он перевернулся на другой бок и задышал глубоко и ровно, как дышат во сне. Наденька уронила голову себе на руки да так и осталась в этой окаменевшей позе.
— Хочешь спать? — спросил Пирошников шепотом. (Наденька отрицательно качнула головой.) — Почему ты оттуда ушла?
Наденька, не поднимая головы, повернула к нему лицо и устало усмехнулась. Несколько секунд она смотрела в какую-то точку, расположенную над шкафом, а потом сказала:
— Толика нужно было кормить… Ты можешь возвращаться обратно.
— Я не хочу, — еще тише сказал Владимир и погладил Наденьку по голове.
— Не надо, — сказала она. — Мне и без того тошно.
— Будет легче.
— Может быть, — вздохнула она, снова пряча лицо.
А Владимир склонился к ней и дотронулся губами до затылка, прикрыв глаза и снова, как вчера с Наташей, проваливаясь в мягкую пропасть. Но на этот раз он не скоро оттуда выбрался. Сколько времени они сидели не шелохнувшись, объединенные только дыханием, нельзя точно сказать. Может быть, пять минут, а может быть, час. Во всяком случае, когда Пирошников открыл глаза, он как бы заново увидел эту комнату с желтым светом в углу, с такими уютными, старыми, пожившими вещами, на которых лежала тонкая и светлая пыль, и лицо мальчика в тени с голубыми ото сна веками, и руки Наденьки, невесомо лежащие на столешнице красного дерева, и свои руки, лежащие рядом и словно отъединенные от него. Боясь стряхнуть ощущение покоя, он прислушался к звукам, доносившимся из-за стены. А они становились все интенсивнее. Некоторые из них не поддавались расшифровке, тогда как другие — звон сдвигаемых стаканов, женский смех, хлопанье дверьми и шарканье ногами в танце — были очень хорошо знакомы Пирошникову. Кстати, танцы, по-видимому, и начались, поскольку музыка доносилась все громче.
— Поди скажи им, чтобы не шумели. Разбудят ребенка, — попросила Наденька, и Пирошников вышел в коридор.
Там горела лампочка, музыка прямо так и ударила в уши, причем доносилась сразу отовсюду. Игралось старое танго «Брызги шампанского». Но все как-то отодвинулось в сторону, как только Владимир узрел человека в зеленой шляпе с обвисшими полями, который уже попадался ему на глаза перед спуском по черной лестнице. Он уже успел оставить где-то пиджак и теперь был в майке и брюках. Однако дело было совсем не в этом! Человек в шляпе стоял, извините, вниз головою на потолке! Да, на высоком потолке коридора, неподалеку от лампочки, которая торчала перед ним, подобно экзотическому цветку, приводя, по всей видимости, его в немалое недоумение. Он стоял, успевая при этом покачиваться в ритме танго, с видом печальным и задумчивым. Пирошников по инерции сделал несколько шагов вперед, и человек в майке заметил его, а заметив, обрадовался. Однако что-то тут же омрачило его мысли. Он шагнул по направлению к Владимиру и погрозил ему пальцем, задравши голову. Молодой человек, тоже задравши голову, смотрел на эквилибриста, медленно наливаясь злобой. Человек, заметив это, испугался и отступил назад, но задел плечом лампочку, которая как ни в чем не бывало начала раскачиваться. Вдобавок она обожгла человеку голое плечо, отчего он подпрыгнул, если можно так выразиться по отношению к предмету, находящемуся на потолке. Затем он выругался, осторожно поймал лампочку за патрон и успокоил ее.
— Слезай! — крикнул Пирошников с яростью. — Слышишь?
— Чур! Чур! — каркнул посетитель, отмахиваясь от Владимира, как от черта.
— Ах ты, скотина! — заявил Владимир и, подпрыгнув, уцепился потолочнику за подмышки, повисая на них. Человек задергался, стараясь сбросить Пирошникова, и схватил его за руки, но от потолка не оторвался ни на сантиметр. Владимир подтянулся на руках, и глаза его оказались на уровне перевернутых глаз пьяницы, абсолютно бессмысленных, какими и полагается быть перевернутым глазам.
— Чего пристал? — прохрипел человек.
Он вдруг повалился на бок и упал (на потолок, разумеется), а пальцы Пирошникова, скользнув по его коже, упустили зацепку, от чего наш герой тоже грохнулся, но на пол. Не помня себя, он подбежал к двери на лестнице, распахнул ее и стал выгонять посетителя в шляпе, как муху, размахивая руками и крича: «Кыш! Кыш!» Гость неохотно поднялся, проследовал к двери, перелез через притолоку и скрылся в темноте.
