разбросаны были длинные ленты бумаги. Ирина заклеивала окна.
– Холодно уже, Григорий Степанович, – как бы оправдываясь, начала она. – Вот решила... Дует. Егор может простудиться.
Егор вертелся тут же, мазал клеем полоски, прилеплял к рамам.
– Да-да, это вы правильно решили... – механически проговорил генерал, присаживаясь. Сразу заныло в левом боку. Вот ведь знал, что так оно и будет, а все равно – горько невыносимо! Он нащупал стекляшку с нитроглицерином. Только не волноваться! Сейчас пройдет.
– Вам письмо, Ирина Михайловна, – сказал он, вытаскивая из кармана макинтоша конверт.
Ирина переменилась в лице, насторожился и Егорка. Она взяла конверт, пробежала глазами адрес. Генерал понял: от него... Ирина нетерпеливо взглянула на Григория Степановича, не зная, что делать. Распечатывать при нем или нет? Потом решилась, надорвала конверт и дрожащими руками извлекла оттуда небольшой листок бумаги. Впилась в него глазами.
– Егор... Это тебе. От папы, – проговорила она.
Егорка натянулся, как струнка.
– Читай! – потребовал он.
Ирина вновь бросила взгляд на генерала. Он понял, что она не хочет читать письмо при нем, но какая- то сила держала его в кресле. Ирина вздохнула, тряхнула головой и начала.
– «Егорушка!.. – голос у нее сразу сел. – Поздравляю тебя с началом первого в твоей жизни учебного года. Как мне хотелось бы быть с тобою в этот день, вести тебя в школу вместе с мамой, но... не получилось...»
Ирина сделала паузу, с трудом сглотнула слюну.
– «Ты уж прости...» Нет, я не могу, Григорий Степанович! – на глазах у нее появились слезы.
– Читайте! – сурово произнес генерал.
– «Когда ты вырастешь, ты поймешь, что не все наши желания исполняются и не все поступки зависят от нас. Это очень бессовестно, но это так. Есть такое слово – „судьба“, мой малыш! Оно обозначает слишком много, чтобы понять его, и слишком мало, чтобы прислушаться. Судьба – это то, что неотвратимо, от чего нельзя уклониться...»
– Мама, что такое «неотвратимо»? – спросил Егорка.
– Неотвратимо... Это, это... – Ирина не могла объяснить.
Генерал почувствовал, что тупая боль разливается по телу со стороны левого плеча.
– Неизбежно, Егор. Неизбежно, – сказал он.
Ирина дочитала письмо. Последние слова были: «Мы встретимся, малыш, жди меня...». Она положила листок на стол.
Григорий Степанович одними пальцами откупорил в кармане стеклянную трубочку с нитроглицерином, но вытащить таблетку на свет не мог решиться.
– Все! Продолжаем уборку! – встряхнувшись, объявила Ирина и быстро направилась в детскую. За нею вышел Егор.
Поколебавшись, Григорий Степанович последовал за ними, преодолевая боль в боку. Ирина держала в руках телефонный аппарат.
– Григорий Степанович, я уберу провод, ладно? Потом протянем, если понадобится... – сказала она.
«Если понадобится...» – эхом отозвалось в нем. Он принял из ее рук аппарат, смотал провод в клубочек и метнул через окно в свою квартиру. «Собственными руками...» – подумал он. Обидно, что Егор воспринял это как должное – не возмутился, не огорчился даже; его сейчас занимала расклейка полосок. И это усилило тоску Григория Степановича.
Он дождался, когда Егорка отправился в кухню за какой-то надобностью, и тихо проговорил:
– Послушайте, Ирина Михайловна, может быть, вы его еще любите?
Ирина села с тряпкой, задумалась:
– Он родной мне. Ничего не могу сделать. Не знаю.
– Это привычка, – отмахнулся генерал. – Любовь – другое... Любовь – это когда дня не можешь прожить, чтобы не увидеть, не услышать голос... Вот так-то, Иринушка...
Последние слова были сказаны генералом столь мягко и проникновенно, что Ирина взволновалась, но тут же разозлилась на себя, на генерала, на этот дурацкий разговор о любви за расклейкой бумажных полос...
– Мы всегда лишь свои чувства считаем истинными и высокими, – против воли язвительно начала она. – У чужих – все не то. Называйте, как хотите: любовь, привычка...
– Не смею больше вам мешать. Извините, – проговорил Николаи внезапно осевшим голосом и двинулся к двери.
Ирина пошла за ним, опустив руки. Жалость вдруг охватила ее при виде покорной фигуры генерала и его печальной лысины, как тогда, на даче; захотелось погладить по голове, успокоить, как ребенка. «Зачем я его расстроила? Он ведь хороший...» Но тут же, будто строгая мать, погасила жалость: «Так будет лучше для него. И для меня. Нечестно давать ему надежду».
Григорий Степанович остановился в дверях.
– Прощайте, Ирина Михайловна, – он попытался поцеловать руку, но Ирина отдернула: что вы, грязная! с тряпкой!
– До свидания, Григорий Степанович. Заходите, – сказала она, стараясь придать голосу обыденность, чтобы не превращать эту сцену в прощание навсегда, в разрыв. Генерал понял это, обиделся еще больше. С ним, как с ребенком, обращаются!
– Нет. Спасибо, – сказал он сухо и вышел.
И все равно по-детски получилось. Да что же это такое, Господи?! Он наконец кинул в рот таблеточку нитроглицерина и, насупленный, поспешил к лифту. Нажал кнопку первого этажа, и кабина с завыванием провалилась вниз, будто в преисподнюю.
Стенокардия не унималась, сжимала грудь. Генерал мелкими шажками миновал ущелье и, отдыхая на каждой ступеньке, добрался до лифта в своем подъезде. Машина вознесла его к небесам, будто в рай. «Куда же я в самом деле попаду?» – невесело подумал он. И уже выходя из лифта на своем этаже, с непреложностью понял: жизнь кончена. Он удивился спокойствию, с каким осознал эту мысль. Ничто не держало его тут больше: ни Маша, ни игры и забавы, ни дачная «Швейцария», ни добровольная народная дружина воздухоплавателей, созданная по его рецепту... Оказалось, что все это ничего не стоит в сравнении с потерянной любовью. Он удивился тому, что еще несколько месяцев назад жил себе припеваючи, не помышляя ни о какой любви и довольствуясь забавами, пока не свалилось ему на голову это чувство, заставившее испытать острое до боли счастье и такое же поражение.
Он вошел в свою комнату, подошел к раскрытому окну и увидел наглухо затворенные рамы окна Егоркиной комнаты. За отливающими свинцом стеклами он различил фигурку мальчика. Свет в его комнате не горел. Егор готовился ко сну. Генерал подошел к письменному столу и зажег настольную лампу. Полированная поверхность стола была покрыта легчайшим слоем пыли. Генерал провел пальцем – остался след. Он уселся за стол и, положив перед собою лист бумаги, твердо написал сверху: «Завещание».
Завещание было кратким. Все свои сбережения, имущество и архив генерал отписывал Марии Григорьевне и лишь «Швейцарию» со всеми ее холмами и долинами, тоннелями и мостами, стрелками и вагонами он оставлял Егору Евгеньевичу Нестерову, сыну Ирины Михайловны. А посему Ирина Михайловна со своею семьею получала право безвозмездно и в любое время пользоваться дачей, на территории которой находилась «Швейцария». Рука дернулась было написать фразу о том, что это право не распространяется на Евгения Викторовича, но генерал устыдился столь мелких мыслей, размашисто подписал завещание и поставил дату.
Листок с завещанием он оставил в ящике письменного стола. После этого он отправился к дочери, пожелал ей спокойной ночи и оставил денег на коммунальные платежи: свет, газ, квартиру... Вернувшись к себе, разделся и лег в постель, не закрывая окна.
Проснулся он среди ночи от сильной давящей боли в груди. Из распахнутого окна веяло прохладой и сыростью. По карнизу барабанил мелкий дождь. Генерала на мгновение охватил страх. Он потянулся было к телефонному аппарату, чтобы вызвать «скорую», но опустил руку. Чему быть, того не миновать...
Боль становилась нестерпимой. Генерал почувствовал, что покрывается холодной испариной. В груди
