– Но почему же? Почему?! – не выдержал я. – Вы прожили врозь почти всю жизнь. Вы не сошлись – не знаю уж чем! Зачем повторять эксперимент сначала?
– Во-первых, я ничего не собираюсь повторять, – холодно сказала мама. – Во-вторых, мы любили друг друга. Понимаешь? По-настоящему. А семьи не вышло. Так тоже бывает. Я не имею права искать свое новое счастье без него. Он мне не простит.
Даша думала. Часы плавали у нее над головой, отсвечивая золотом как легкий нимб. Если бы наш разговор слышал кто-нибудь из ветеранов, собравшихся в соседней комнате, он подумал бы, что мы сумасшедшие.
– Тогда я отдам часы Даше, – сказал я. – Как знать, может быть, ей они еще пригодятся.
– Спасибочки! – сказала дочь. – После всего, что я о них наслышалась! Нет уж… – и она толкнула часы в мою сторону.
Они поплыли по комнате, как снаряд, целящий мне прямо в сердце. Я перехватил их и сжал в руке с такой силой, будто хотел раздавить.
– Оставь их себе, Сережа, – сказала мама. – Каждый должен нести свой крест. По-моему, ты еще не испытал всего, что тебе суждено.
– Да, видимо, так, – сказал я, нащупывая на оболочке кнопочку открывания крышки.
– Пойдем к гостям, Даша, – сказала мама.
Они обе подошли ко мне и расцеловали, как перед дальней дорогой. Я снова остался один. Щелкнул замочек часов, и я увидел циферблат…
Безумно грустно покидать пространство, с которым ты успел сродниться. Эти разлуки равносильны смерти. Уезжая надолго, быть может навсегда, человек не воспринимает это «навсегда» как нечто абсолютное, потому что остается в том же мире, в пространстве тех же измерений, что другие. Он может вернуться к близким в принципе, даже если обстоятельства судьбы или эпохи делают возвращение невозможным.
У меня не было такой принципиальной возможности. Каждый раз я улетал навсегда. Каждый раз, возвращаясь, я возвращался другим. Мое абсолютное «я» оставалось неизвестным моим родным, они каждый раз видели его относительную оболочку – очередного Сергея Мартынцева, который был для них единственным, но на самом деле являлся лишь частичкой абсолюта.
Сейчас, помедлив несколько секунд и произведя манипуляцию с часами, он вернется в гостиную и сядет за поминальный стол, а тот, абсолютный, который и есть настоящий я, умчится в иные сферы опыта.
Куда же я бежал теперь? Чего хотел?
Я хотел найти свою истинную жизнь, то есть такую, которую мог бы полюбить после всего, что мне пришлось испытать. Я понимал, что найти такую жизнь путем случайных прыжков в другие пространства невозможно. Слишком много вариантов судеб разбросано там, слишком много…
Те варианты, что испытал я, были не лучше и не хуже других. Но везде, в любых временах, я обнаруживал одно пугающее обстоятельство – отсутствие любви.
В этом была причина несчастий и одиночества моих близких. В этом была причина бесцельности и скуки моих жизней.
Все варианты, которые я испытал, росли из одного ствола. Они росли из детства, куда я никогда не возвращался, боясь надолго утерять часы. Теперь меня уже не интересовало обладание ими. Я достаточно наигрался. Меня притягивал тот момент жизни нашей семьи, когда мать с отцом еще любили друг друга. Еще любили друг друга…
Мать сказала, что они разошлись, когда мне было пять лет. Значит, все остальные годы они делали вид, что любят друг друга, и жили вместе, чтобы не огорчать детей – меня и Светку. Вот почему отец колесил по земному шару!
И все равно они не добились своей цели, потому что нельзя делать вид, что любишь. Можно только любить.
Вся наша разобщенная ныне семья росла из того корня, когда мать с отцом еще любили друг друга. Еще любили…
А потом перестали любить – и дерево зачахло, превратилось в отдельные побеги, не связанные друг с другом.
Я вернулся на сорок лет назад. Менее чем в секунду я превратился из солидного мужчины, уже начавшего стареть, с залысинами и брюшком, в пятилетнего мальчика с прямой жесткой челкой, большими серыми глазами и тоненькими ручками и ножками.
Этот мальчик ничего не забыл, ни единого варианта. Он знал жизнь почти на полвека вперед.
Я оказался в семьдесят втором году, в декабре месяце. Была середина дня. Я лежал в кроватке в детском саду, видимо отдыхая после обеда. Вокруг меня лежали современники.
Сначала я осторожно рассмотрел свои ручки и ножки, пытаясь к ним привыкнуть. Они были нежными и слабенькими. Я чуть не расплакался от жалости к себе, и мне стало страшно: что смогу сделать я в этом пространстве, обладая столь слабым телом, лишенный спасительных часов?..
Но раздумывать было некогда. В спальню вошла воспитательница Виолетта Михайловна, которую я смутно помнил взрослой высокой тетей с громким голосом. На самом деле она оказалась молоденькой девушкой, которая годилась бы мне в дочери и могла быть подругой Даши, находись мы в предыдущем пространстве. И росту она была невеликого, и голосок у нее был негрозен.
– Дети, пора вставать, – сказала она, проходя между кроватей.
Я откинул одеяло, нашел свою одежду и со смешанным чувством стыда и изумления стал натягивать детские колготки.
– Сережа, тебе помочь? – спросила воспитательница.
– Благодарю. Я сам в состоянии, – ответил я.
Она удивленно посмотрела на меня, но ничего не сказала.
Дальнейшие события показали, что в этом пространстве мне нужно быть весьма осторожным, чтобы сохранить в целости психику окружающих. Уже после полдника на занятиях по лепке из пластилина, что мне было как-то неинтересно, я отвлекся и, найдя на столике Виолетты Михайловны газету «Комсомольская правда», углубился в нее. Мне хотелось узнать, что происходит в мире, точнее, что происходило в мире в период моего раннего детства. Просматривая хронику международных событий, я почувствовал, что кто-то смотрит на меня. Я поднял глаза. Виолетта Михайловна стояла рядом, глядя на меня с неподдельным ужасом.
– Сережа, что ты делаешь?
– Читаю, – сказал я. – Разве не видно?
– Ты умеешь читать? – растерянно спросила она. – Мы же прошли всего три буквы…
– Мне достаточно, – ответил я и снова углубился в чтение.
– Ах ты, проказник! Ты разыгрываешь меня! – рассмеялась она, давая мне легкого шлепка по задней части. – Иди лепи зайчика.
– Виолетта Михайловна, вы позволите мне не лепить зайчика? – вежливо спросил я. – Меня больше интересуют ближневосточные проблемы.
У нее остановились глаза, а затем она вихрем вылетела из комнаты. По коридору застучали ее каблучки.
«Видимо, побежала к заведующей», – подумал я, свертывая газету. Когда Виолетта Михайловна вернулась с нашей пожилой заведующей, я уже мирно лепил зайчика, общаясь со своими сверстниками по пространству.
– А мой зайчик лучше! – сказала моя соседка, белокурая толстая девочка с бантом.
– Я бы не сказал, – пожал я плечами.
Воспитательница и заведующая смотрели на меня во все глаза.
– Лучше! Лучше! – выкрикнула подружка и смяла моего зайчика. Я понял, что если сейчас иронически усмехнусь и проявлю рыцарскую сдержанность, то меня тут же уведут на обследование к детскому невропатологу. Поэтому я, переживая внутренний стыд, ибо был человеком воспитанным, вцепился ей в бант, крича:
– Мой зайчик лучше! Мой! Зачем ты испортила моего зайчика?!
Заведующая и Виолетта Михайловна облегченно вздохнули, оттащили меня от приятельницы и
