Я на миг задумался: расквасить ему нос или повременить. До чего ж отвратный, самодовольный недоносок — из тех, что смеются только про себя. Да вы наверняка встречали таких: ляпнет понятное только ему или думает, чью-то заумь различил, а другие нет, и лыбится, радуется, какой он умный. Сектант Стиви, гребаный неудачник.
Все эти психи живут в каком-то ином мире, перпендикулярном нашему. Мой дядюшка-миссионер всегда увещевал насчет Иисуса Христа — осторожненько так, мяконько, благодушненько, будто я последний сирота в мире или вроде того. А вечером я слышал, как он орет на маму: дескать, мне в аду гореть!
Я с малолетства узнал: в людях всегда больше содержится, чем открывается с первого взгляда. Люди не только личную историю за собой волокут — еще и груз идеек в голове. Ну, вы понимаете: к примеру, не всякого можно свининой угощать.
Но с другой стороны — перпендикулярного можно найти сколько угодно и жизнь там выстроить в свое удовольствие. Если вдуматься, на практике не так уж много разницы, в Уолл-стрит уверовать или в Рай. Там и тут веришь: делай то-то и то-то — и обретешь сладкую жизнь после своих трудов, если поведешь себя как нужно. Станешь тогда праведным и заслуженным.
Ни хера не знать, а жить, будто все знаешь, — вот суть человеческой цивилизации.
Для этого даже имя придумали: «доверие».
Вот чем уж я точно не страдаю, так это доверчивостью.
Камерой, как оказалось, «системщики» зовут прихожую. Я удивился и вздохнул с облегчением, причем немалым, — надо же, чувство юмора у сектантов! Если подумать, очень странен обычный антагонизм между верой и смехом, благоговением и стебом. Одни затыкают уши, вторым не закрыть рот.
Камера тянулась вдоль края автостоянки: длинный зал, наружу — сплошное тонированное стекло, внутренняя стена — зеркала. И конечно, умненький мальчик Стиви усадил меня в кресло напротив зеркала. Я неплохо выгляжу: темные глаза, орлиный профиль, смугловатая кожа. Пользуюсь успехом у женщин. Но одно дело — глянуть на себя мимоходом, а другое — застрять перед зеркалом. Как в «Таксисте»,[13] перестаешь ощущать грань между маской и лицом. Да и жутко это: наблюдать себя, наблюдающего за самим собой. Подглядывать за подглядывающим.
И не узнавать. Кто вон тот запертый в стекле симпатичный и отвязный мужик? Неужели я? Кто это —
От дурацких мыслей меня отвлек мобильник, запищавший мелодией из «AC/DC». Кимберли, кто же еще.
— Ты где?
Голос взвинченный, надрывный. Неприятности, как пить дать.
— Я в отеле, у стойки. Вселяюсь.
— Знаешь… — Пауза, затягивается сигареткой.
— И что я знаю?
Ляпнул и пожалел. Тут же воспоминания нахлынули, хоть отбавляй. Я же такой спец по обращению с женщинами, в особенности встревоженными и влюбленными.
— Я хотела узнать, ты это всерьез… — затянулась еще раз.
Молчание повисло невыносимое.
— Сказал тогда — всерьез?
Я глянул на парня в зеркале — тот пожал плечами.
— Что сказал?
Я шкурой почуял, как закипает ее злость.
— Ну… когда прощался. Люблю, целую…
Ну, бля!
Парень в зеркале посмотрел криво, почесал репу.
Вы меня поймите правильно: Кимберли девочка на все сто. Но она ведь моя секретарша!
— Малышка, это же выражение такое. Обыкновенное, для вежливости. Люблю, целую. Это я так похвалил за хорошую работу.
— Похвалил за хорошую работу, — выговорила Кимберли мертво.
— Да, ну ты понимаешь, — сказал я в уже замолчавшую трубку.
Вот ведь дерьмо!
— Мистер Мэннинг! — разнеслось над кафельным полом.
Явился Ксенофонт Баарс.
Впечатляющий тип: высоченный, плечистый, эдакий Линкольн, ходит чуть сгорбившись, горилловато — и оттого кажется еще шире и сильнее. Лицо моложавое, мальчишечье даже, с живостью, которую возраст не способен унять, шевелюра длинная, беспорядочная. Глаза за стеклами очков проницательные, пытливые. Одет в белый костюм вроде того, какой на Стиви, но с красным воротником. Изящная деталь, неброско, но заметно. И стильно — как в «Звездном пути».[14]
— Как вам наша обитель? — осведомился Баарс.
— Выглядит как тюрьма для малолетних преступников.
Не слишком дипломатично, но мне показалось: циничная откровенность с этим парнем пойдет на ура. Он же бывший университетский профессор, а у меня хватает яйцеголовых приятелей, и я уж знаю: они обожают маскировать ханжество цинизмом, причем без всякого стеснения.
Пока шли по Усадьбе, пару минут обменивались вежливыми бессмыслицами про Дженнифер. Дескать, любили ее очень, скучают по ней и в том же роде. А я заподозрил: наверняка ее комнату уже перепрофилировали и кому-то отдали. Баарс не кажется настолько сентиментальным, чтобы увековечить память пропавшей.
Вдруг вспомнилась Аманда Бонжур, плачущая над недозавязанными шнурками. И почти неслышный звук слез, падающих на растрескавшийся, вспученный линолеум.
— Полагаю, вы хотите задать обычные в данном случае вопросы, — сказал Баарс резко. — Кто с кем спит? Кто кому насолил?
— Честно говоря, для меня ваша община и вера — тайна за семью печатями. Мне хотелось бы разобраться, начиная с самого простого. Мне кажется, сперва нужно вас понять.
Баарс глянул оценивающе.
— Хорошо. Тогда, быть может, я вас проведу по Усадьбе, покажу, что к чему?
— Конечно.
Несомненно, это у него стандартная процедура приема заинтересованных гостей. Ладно, пусть демонстрирует.
Мы пошли по Усадьбе. Я зыркал налево и направо, он рассказывал историю «Системы» от ранних дней в Южной Калифорнии до покупки и ремонта фермы под Раддиком. Они превратили ферму в сущий лабиринт: комнаты для занятий, спальни, небольшой гимнастический зал, библиотека, игровая комната — Баарс назвал ее «центром увлечений» — и даже внутренний садик. Несмотря на основательность ремонта и перестройки, тут и там остались следы поспешности, недосмотра: какие-то странные ступеньки, кривые залы, потолок то на темя давит, то непомерно высокий. Обычный результат, когда планируют новое установить поверх старого, да еще и второпях.
Путаница, как у людей в головах.
— Поначалу мы хотели купить одну из заброшенных фабрик — вы их видели по пути сюда, — сообщил Баарс. — Но муниципальный совет, я бы сказал, не слишком нам поспособствовал.
— Забоялись чудаков прямо в городе селить, — ляпнул я.
Он улыбнулся: чего еще ожидать от таких засранцев, как я?
Вышли в коридор с рядом дверей, как в гостинице.
Не предупредив, ничего не объясняя, Баарс распахнул одну. Кивнул мне — смотри. Я подошел и уставился тупо. Потом сообразил: это же комната Дженнифер!
— Как видите, полиция здесь уже побывала.
Лучше было сказать: «потопталась». Или «побесилась».
