следующем этапе.
Мы быстро договорились об этом с Альбертом.
— Звони, Сергей, — сказал он мне на прощание. — Считай, что у тебя здесь — полевой офис с дисциплинированными сотрудниками. Я знаю, ты не сделаешь нам плохо. Для тебя — все что угодно.
— Что угодно? Тогда — «Хайльброннер блан». Гранд-этаж. Он наверняка подорожал?
— Для кого подорожал, а для кого на этот раз — бесплатно. И не возражай.
И ранним утром, по прохладной росе, я понесся вовсе не в Зоргенштайн. А обратно, или почти обратно — потому что наша команда во главе с Мануэлой успела к этому времени покинуть Фрайбург и добраться до замечательного места.
Там была толпа народа, в ярмарочных балаганах наливали сельский, с пузыриками, кисло-сладкий рислинг в высокие стаканы с характерными вмятинками, числом обязательно шестнадцать. Гремел духовой оркестр инвалидов, а в стороне от всего этого на веселящуюся публику подозрительно смотрел сквозь очки Гриша Цукерман, иногда переводя взгляд на рислинговый стакан в руке.
И только через полчаса я понял, после долгих расспросов, что, пока я гостил у Альберта, Гриша не терял времени даром. И то, что он устроил, описанию не поддается.
6. Прoклятое вино
То, что натворил Гриша, вышло вдобавок в сокращенном переводе по всей Германии, есть уже и английские варианты — да хоть голландские. Ну и скорость же у его (бывшей нашей с ним) газетенки, как и у всех прочих.
То есть только вчера утром он встречался со своими немецкими соплеменниками, судя по всему, получил именно от них вот это — это самое. Сел затем за компьютер, еще до обеда, настучал в редакцию, газета вышла сегодня утром, и, хотя в Москве Гришина находка никого, видимо, не взволновала, только нервы пощекотала, в Европе все оказалось по-иному. Благодаря оперативной работе какого-то немецкого корреспондента в Москве, вся Германия уже ранним утром начала обсуждать ошеломляющее открытие российского гения расследовательской журналистики.
Мы стояли с Мойрой у ярмарочной палатки, на рислинговом стакане пылал след ее помады, она со вкусом, строчка за строчкой, цитировала это произведение:
— Но краткое расследование показало, дорогой Сергей, что замок Зоргенштайн не впервые стал местом страшной смерти человека, пригубившего здешнее прославленное вино.
Все началось в полдень двадцать шестого сентября тысяча пятьсот сорок четвертого года, под стенами замка, принадлежавшего тогда архиепископу Руди фон… о, господи, я не могу читать эти немецкие имена. А тут еще и «Хексенхаммер» — это такая книга, Сергей, про ведьм…
— «Молот ведьм», конечно, и что? Это про вас, Мойра?
— Спасибо большое, но я продолжаю цитирование… Эта самая книга была написана за шестьдесят лет до описываемых событий и выдержала множество изданий, в ней говорится, что все колдовство исходит от плотских похотей ненасытных женщин…
— Мойра, а кто мне рассказывал про свингующий Лондон шестидесятых? Может, книга права?
— Выпей рислинга из моего стакана, здесь так принято, и успокойся. Тебе тут есть о ком мечтать и без свинга. Далее твой друг пишет: о дьяволе, колдуне и божьем попущении говорит эта книга, но в кошмарном шестнадцатом веке на площадях здесь жгли не только ведьм. В тот сентябрьский день к столбам привязали трех колдунов мужского пола. Рабби Льва…
— Неужели Цукермана?
— Почти, он вообще-то тут без фамилии, и еще два еврея. Обвинение — «Каббала», кровавые жертвы и все прочее. Архиепископ из окна замка смотрел на то, как поджигают хворост, держа в руке оловянный кубок с красным вином из своих подвалов. Он улыбался.
— Молодец, Гриша! Улыбался — это хорошая деталь. И олово — тоже.
— Дальше — лучше, Сергей. И в последний свой миг рабби Лев протянул в сторону замка дрожащую руку и проклял архиепископа. Он проклял также и его вино. И прокричал, что каждая девять тысяч девятьсот девяносто девятая бутылка будет нести в себе смерть.
— Как же они там, в подвалах замка, замучились потом считать!..
— Со стыдом признаюсь, Сергей, что стандарты журналистики ваша страна усваивает у наших таблоидов. Еще тут ссылка на неподтвержденные источники насчет того, что иногда в замке просчитывались, и поэтому были две загадочные смерти от заколдованного вина. Без дат. Ну-ну. И эффектная фраза, что Германия забыла про эти страницы своей истории, но кое-кто помнит.
— А как Мануэла?
— О, ей, по-моему, уже все равно. Она по ту сторону добра и зла.
Взревел медный оркестр, очкастый оптимистичный инвалид в кресле затопал здоровой ногой по педали, часто лязгая таким образом медью, в его руках была труба, в шляпу — воткнуто перо.
Толпа передвигалась меж тентов как море, приливами и отливами.
— Ладно, Мойра, где твой собрат Монти?
— Не трогал бы ты его. Хотя вон он, стоит один. Что с ним творится — ума не приложу.
Ну, я теперь знал, что с ним творится. Если ты — что-то среднее между свидетелем и подозреваемым, а других подозреваемых все не арестовывают, то тут все просто и понятно.
Я двинулся к Монти через ярмарочную толпу. Честное слово, в этих краях, наверное, по сути немногое изменилось с той поры, когда в Зоргенштайне жгли колдунов и ведьм. Хотя тогда ярмарка была серьезной, здесь закупали осенний урожай целыми телегами, а рислинг пили, наверное, бочками.
А этот стакан — гениальный предмет. Число вмятин для пальцев было определено ярмарочным советом: шестнадцать. Году этак в тысяча четырехсотом. Потому что какая же Европа без вот таких регламентов всего-всего? Да, а сами вмятинки нужны потому, что стакан был один на компанию, из него отпивали все по очереди, передавая друг другу жирными от еды руками. Вмятинки не давали стакану выскользнуть из пальцев…
На полпути через площадь я позвонил Альберту:
— Альберт, ты слышал? Точнее, читал?
— Но, Сергей, — зазвучал его голос, в котором не было никакой надежды, — тут все и везде жгли еретиков. Ты вот очень любишь Вюрцбург, я знаю, а там и вообще по этой части творился кромешный ад.
— Альберт, есть просьба. Нельзя ли это безобразие проверить? У тебя же есть там друзья-историки, у них — телефоны… Я знаком с автором и не испытываю к его шедевру никакого доверия. Но…
— Сами они мне позвонили, Сергей, — ответил голос Альберта. — Конечно, они проверяют. Половина Германии сейчас это проверяет. К сожалению.
— И еще. Знает ли Фриц, какое вино делалось в замке в середине шестнадцатого?
— Очень легкий рислинг, не сомневаюсь, — мгновенно отозвался он. — Тут все только его и делали. У Фрица, на Рейне, тоже. Но узнаю и это.
Да, в том веке, подумал я, никто в Германии не делал красное, и что это доказывает? Да ничего. Но всякая мелочь…
— Монти, — сказал я. — Наконец-то я все узнал. Скажу тебе, что на твоем месте я вообще бы превратился в развалину. Ты еще не так плохо держишься.
— От кого узнал? — мгновенно среагировал Монти, глядя мне куда-то повыше бровей.
Ничто не мешало мне сказать про Альберта, но я вспомнил молчание коридоров «польского отеля» и решил, что в этой истории лишнего говорить не надо. И лишь заверил Монти, что не от Мануэлы по крайней мере.
Дальше мы минут пять ругали полицию и милицию, хотя Монти еле цедил слова по штуке.