— не буду.
И тут он увидел, что Надя вздрагивает спиной.
«Опять плачет» — и досада взяла Филиппа.
Он сел рядом, обнял Надю, плотно, по-хозяйски.
— Ну что? Не поладим, что ли? Да брось плакать, ты на меня взгляни. Ты ж хозяйка теперь здесь. Скажи: Филька, выйди за дверь! — и выйду, и всего делов. Ей-богу! Ты учи меня, как надо, и ладно будет. Одно слово — хозяйка!
И Наденька на это слово подняла голову и заплаканными глазами разглядывала Филиппа, как нового. Филипп молчал и следил, как она обводила всего его глазами. Сидел, не шевелясь.
— Ты ж застегнулся криво! — с надутой улыбкой говорила Надя и сама расстегнула ворот. И Наденькины пальцы радовались.
Филипп выставил грудь, запрокинул голову, подставлял застежку и чувствовал, как Наденькины пальчики проворно бегали по пуговкам, как бойкие человечки. Наденька кончила и пришлепнула по застежке:
— Вот-с как надо, милостивый государь!
«Разошлась, разошлась», — думал Филипп. Пальчики все чувствовались на груди.
Филипп схватил самовар, понес его Аннушке ставить и все боялся, что всем видно, как радуется все в нем. Он брякнул на порог кухни самовар и буркнул в самый пол:
— Ставь, что ли, живее!
Когда разогнулся, увидал: Аннушка стоит в платочке лицом к углу и аккуратно крестится, наклоняется. Через плечо повела чуть глазом на брата. Филипп шел, торопились ноги по коридору; да неужели там у меня сидит? Открою дверь, а она там? — и развело улыбкой и губы и плечи, скрипнули пальцы в кулаке. Толкнул наотмашь дверь — сидит! сидит! и прямо глазами встречает. Теперь кто повахлачистей, пусть без спросу не шляются.
— А тебе из наших ребят который больше нравится? Из товарищей, сказать?
Наденька смотрела на Филиппа, уперла подбородок на спинку стула, улыбалась и следила, как он выхаживал, топтался по маленькой комнате, не мог взять походки, — и улыбалась.
— Который? — повторил Филипп, и развела улыбка слово. Повернулся круто. — Да ведь жена ж ты моя и больше ничего! И слов никаких. — Он нагнулся к Наде, помедлил и поцеловал с разлету в подбородок. — Эх, ну и черт его дери, — говорил Филипп, встряхиваясь. — Выпить бы надо чего Ну да шут с ним, потом. Стой. Я тебе чего покажу.
И Филипп присел, как упал, перед кроватью, вытащил зеленый сундучок, выхватил из кармана ключик — разом, как шашку в бою, — он копался в белье, в бумагах.
— Вот она! Только чур не смеяться! Стих тут один я писал. Вроде про тебя.
Он листал в руках толстую ученическую тетрадь.
— Вот отсюда.
Наденька взяла тетрадь. Филипп ногтем крепко держал у начала стихов:
Дальше было по линейке два раза подчеркнуто. Наденька подняла глаза. Филипп с ожиданием глядел, красный, с приготовленным словом:
— Это вы и есть! Это про тебя писал. Ты еще раз прочитай-ка! — Филипп подсел на стул рядом, глядел в тетрадку, читал из Наденькиных рук вслух, шепотом — он не успел дочитать, босые ноги шлепали по коридору к дверям. Филипп встал, вошла Аннушка. Она глянула с порога на Наденьку и, не поднимая глаз, прошла комнату и поставила на стол нарезанный хлеб.
— Что ты здравствуйте не говоришь? — басом сказал Филипп.
Аннушка засеменила к двери, утирала по дороге концом платка нос, быстро и без шума запахнула за собой дверь.
— Ты не смотри, дура она у меня. Деревня — одно слово. — Филипп поглядел зло в окно. Потом вдруг сорвался.
— Стой! Стой! Не надо, — шепотом крикнула Надя.
— Верно, не надо. Черт с ней, — сказал Филипп. — Ничего, обвыкнет. Только стой, я масло принесу.
Филипп доставал в сенях масло и сверху с табурета говорил в стену:
— Стучать надо. Вперед в дверь постучать, а посля входить. Скажут «можно», тогда и входи.
Аннушка дула в самовар, не отвечала.
— Самовар поспеет, скажешь, — бурчал Филипп в коридоре.
— Минутку не входи, — сказала Надя из-за двери. «Делает там чего по женской части», — думал Филипп. Стоял с тарелкой перед дверью.
— Можно? — спросил через минуту Филипп.
— Возьмешь, что ль, самовар, аль мне нести? — крикнула Аннушка из сеней на весь коридор.
— Сейчас возьму! Сейчас! Орать-то нечего, сказать можно.
«Дуется, скажи на милость, — шептал Филипп про Аннушку, — угомоним».
— Можно, — сказала Наденька. Филипп толкнул дверь. Надя ладонью подтыкивала шпильки в прическе.
Филипп с любопытством глядел, какая она стала, что делала.
Наденька вымыла чашки, заварила чай. Самовар весело работал паром на столе, казалось, ходит ножками.
— Ты на нее не серчай, — говорил Филипп.
— За что же, и не думаю. Она славная, по-моему.
— Да она ничего, муж у ней в холеру помер и двое ребят, в неделю одну. С нее что взять? Дура вот, деревня, словом сказать.
Филипп смотрел, как Надя разливала чай, и думал: «Придет Егор, скажем, а она у меня чай разливает, говорит: кушайте. Сразу, значит, без слов смекнет, что у нас уж дело», — и Филипп оглядел Наденьку, как оно со стороны выходит.
— Славно! — сказал Филипп, поставил чашку и глянул на часы.
— Тебе идти? — спросила шепотом Надя.
— Аккурат в восемь часов надо на Садовой свидеться с Егором.
Наденька всегда поправляла, когда Филипп говорил «аккурат». Филипп было хватился, но Надя не поправила.
— Так вместе выйдем, — Надя все говорила шепотом.
