— Ну а как же? Для этого…
— Да, имеют, — перебила Филиппа Надя
— Ну ладно, — сказала Таня и ткнула окурок в пепельницу. — Я иду.
Она поднялась. Поднялся и Санька. Таня пошла к Наде в угол, Филипп следил за ней глазами, поворачивался на стуле Санька быстро вышел и запер за собой двери. Не мог, никак не мог попрощаться, вот так, после всей ерунды, ерунды такой! — шептал Санька в коридоре. Он слышал из гостиной, как вышла Таня от Нади. Одна, одна вышла.
— Нельзя, нельзя так! — шептал Санька.
Он сел на стул и сейчас же встал опять. Сел, чтоб отдохнуть. Таня была в прихожей.
Санька вышел из гостиной, он видел, как Таня надевала пальто, не помог, не поддержал, а рывком снял с вешалки свою шинель и быстро напялил, схватил фуражку. У Тани завернулась калоша, Санька рванулся помочь.
— Спасибо, готово, — сказала Таня спокойно, дружелюбно.
— Я с вами пойду! — сказал Санька. Сказал срыву. Он знал, что красный, что слова вышли лаем, но было уже все равно, — и он, не дыша, глядел на Таню.
— Идемте! — весело и просто сказала Таня. От этого еще глупей показался Саньке его лай, и он покраснел до слез, а сердце уже легко билось, несло вперед.
— Саня! Саня! — шепотом звала из столовой Анна Григорьевна. — Вы идете, зайди в аптеку. Спроси: «для Башкина». Не забудешь? Есть у тебя деньги?
— Непременно! — Саньке так было радостно, что Анна Григорьевна сказала «вы идете». — Хорошо, мама, непременно, — говорил Санька и не мог сдержать улыбки, она судорогой рвала губы.
Он шел рядом с Таней по лестнице, и вот та площадка, где он прижимал ризу. Санька чувствовал, как таяло каждое мгновение, мгновение с ней. Надо сказать, надо самое большое сказать, надо все сказать. И Санька давился мыслями и не мог выговорить слова. И все слова казались банальными. «Молчу как болван», — торопился Санька. Он распахнул Тане дверь на улицу. Таня прошла и задела Саньку плечом, — Санька так мало места оставил для прохода.
— Татьяна… Я не знаю, как по отчеству?
— Таня просто, — сказала Танечка. Сказала серьезно и не посмотрев на Саньку.
Как удар колокола услышал это Санька, как сигнал.
— Я вот хочу сказать, Таня, — начал Санька и перевел дух, — я вам все хочу сказать, Таня.
— Говорите все, — опять серьезно сказала Танечка и строю глядела в панель перед собою.
— Вы знаете… — Санька осекся, он не знал, с чего начинается все, и боялся: вдруг этого всего нет, нет совсем, а только ему кажется. — Знаете, Таня, это ерунда, что говорит Филипп.
Ерунда… — Санька злился, что он не то говорит. — Все вздор. Понимаете, сущий вздор, — с сердцем сказал Санька.
Таня боком глянула на Саньку серьезным, чуть грустным взглядом.
— Вы далеко живете? — спросил Санька.
— На Дворянской.
— Близко. Страшно жаль!
— Почему же с таким отчаяньем? — спросила Таня без насмешки.
— Я вам не успею сказать, всего не успею сказать. Всего. Понимаете? — Санька помолчал и все шел, стараясь попасть в ногу с мелкими шажками. — Свернемте сюда. Вот сюда.
Таня повернула за угол.
— Вы знаете, — начал Санька (они шли по пустой боковой улице), — вы знаете, все, все это чепуха. Потому что — могли бы вы за это умереть, Танечка?
Немного струсил, что сказал «Танечка». И чтоб можно было, чтобы прошло «Танечка», Санька вдруг заговорил с жаром, с кровью:
— Понимаете — умереть? Нельзя же жить и не знать, за что умереть? Я всегда себя спрашиваю: а за что можешь? Можешь? — и Санька взглядывал в глаза Тане.
Она все так же серьезно глядела в панель.
— До самого света, до яркости, чтоб сиянием в глаза ударило, — и Санька видел, что Таня обернулась к нему, но он продолжал и глядел в сторону, — чтоб вспыхнуло и чтоб знал, что это как никогда, раз в жизни — и чтоб с радостью умереть.
— Почему же умереть? — сказала Таня. Сказала серьезно, задумчиво.
И Санька знал, что нельзя останавливаться.
— Вот все равно. Надька думает, ей-богу, я знаю, что она думает, — Санька прислонился к Тане. — Она думает: «рабочие, рабочие!» Почему непременно рабочие? Почему не все люди? Ну, понимаете, все, все… Почему рабочие соль земли? Они рабочие потому… потому что другого не могут делать, а то бы они были прокурорами, честное слово, Танечка. Ведь не то, не то, а вот надо, чтоб землетрясение, — и тогда всем одно… Смотрите, когда гололедица, со всеми тогда знаком. Я люблю, когда гололедица или страшный туман. Когда ничего не видят, все ничего не видят.
Санька совсем близко шел к Тане, касаясь ее плеча, шел шаткой походкой, жестикулировал по пути.
— Мне странно, когда я знаю, наверно, — с жаром говорил Санька, — что вот звездная и тихая ночь, и каждому хорошо, и всем говорить хочется, а все молчат, топорщатся. Я прямо… ну, почему всем страшно говорить с прохожим? А я знаю, что вот всех пронзает, наверно пронзает, душа рвется… Вот, понимаете, в этом все дело. Я не умею объяснить.
— Я понимаю, — сказала Таня и обернулась всем лицом к Саньке.
— Но это не то, не все… я не могу всего сказать, я чепуху говорю, — Санька смело глянул на Таню, и первый раз они встретились глазами — в упор. И Таня сейчас же отвела глаза. — Вы знаете, Таня, я все думал… вот мы говорим, а ведь я тогда идиотом сидел, помните, на конке? — Таня едва заметно наклонила голову ниже. — Танечка, мне хочется всю жизнь, все вам рассказать, — и Санька вдруг порывом взял под руку Таню. — Я никому не рассказывал, себе не рассказывал. Филипп — это ерунда, и пластырь тоже. Не в этом, не в этом дело. Он, может быть, умрет, но от злости, от злобы, от зависти, назло умрет. Я не про это…
И от Таниной руки, которую держал и грел в пальцах Санька, шла теплота, через все сукно Санька чувствовал ее руку и знал, что сейчас, сейчас надо воевать, надо завоевывать, он не знал ее, не знал, какие мысли ей нравятся, но знал, что все равно нельзя обрывать этой нити, она тянется, тянется.
— Понимаете, Танечка, — говорил с жаром Санька, — сегодня, перед вами, один квартальный в вагоне, — и вот душа, понимаете, душа, а я его облаял. Сказал, что не хочу. Потому что квартальный. Околоток. Танечка! Я так не могу… я хочу сказать все. Пойдемте в кабак. Ей-богу, в кабак, я выпью. И там интересно.
— А так вы не можете? — спросила серьезным голосом Таня. Они стояли под ручку на углу той самой Дворянской, где жила Таня.
— Не могу, — выдохнул Санька.
— Пойдемте, — сказала Таня, — если вам надо… чтоб все.
Санька повернул Таню и бойкими, веселыми шагами пошел к знакомому «тихому кабаку» — как называли студенты чинную немецкую пивную с водкой…
Санька все прибавлял ходу, крепко под руку держал Таню, и она легко поспевала, не сбивая походки, — упруго и легко чувствовал ее сбоку Санька. Он ничего не говорил. Оставалось два квартала до пивной — и время! время! Санька до секунды знал время, пока все идет, пока не оборвется нитка, — и не умерял шаги Вот матовый глобус — фонарь молочный, туманный, и две ступеньки вниз Спокойный швейцар чинно поклонился у полированной вешалки И только ложечки побрякивали из дверей зала Было тихо, как в читальне, и шелестели газеты. Санька шаркнул и пропустил Таню в дверях. Таня вступила в зал, и стертый серенький ковер принял лакированную ножку, и, опершись о стойку, поклонился над салатами хозяин. Из угла от шахмат поверх очков глянул толстый немец, задержался и снова стал тереть коленки, глядя в доску Бесшумно прошел лакей и отодвинул стулья у столика под закопченной гравюрой
Таня спокойно прошла через зал и села к столу
— Вы что будете? — спросил Санька, наклоняясь к Тане
