императора Ян Гуйфэй связалась с иноземным лекарем, который обещал омолодить ее на десять лет с помощью волшебных мазей, — и результат уже заметен всем, кто видел прекрасную женщину близко. Светлому императору посланцем халифа подарены отличные лошади редкой масти — черные от головы до хвоста… И так далее.
«Скорее бы получить новости от Юкука», — тоскливо размышлял я, оглядывая затененное провисающими полотнами пространство.
Меванча, величайшая из танцовщиц, скромно сидела в одиночестве на коврике под стеной лучшего из ресторанов Сангака, деликатно тыкая двузубой вилкой в миску с овощной шурпой, приготовленной по личному рецепту Сангака, время от времени отпивая, впрочем, и бульона. Сангак, мучаясь выпитым под утро дрянным рисовым вином, маячил неподалеку, но ледяные синие глаза Меванчи умело избегали его. Она уже высказала ему недовольство тем, что ее не взяли в нашу странную ночную поездку, где она рассчитывала позабавиться. И Сангак, который никак не мог этого сделать без моего согласия, страдал. Как этот гигант мог с таким трепетом относиться к женщине-тростинке, чья талия была не толще его мясистой руки?
Разгадка была проста: будучи начинающим воришкой на самаркандских рынках, он за недостижимое счастье полагал близость с какой-нибудь танцовщицей. А когда эта близость наконец случилась с ним наяву, Сангак смертельно испугался того дня, когда его счастье кончится так, как кончается все в этом мире.
Великая Меванча, завернутая в огромный кусок полупрозрачного газа поверх платья, впервые вошла в наш дворик полгода назад, уверенно покачивая бедрами. За ней почти бегом поспевало несколько человек с тюками и свертками.
— Она будет выступать перед моими клиентами целую неделю — и как же я бился с ней за цену! — с гордостью сообщил мне Сангак.
Мы отошли, чтобы дать этой компании расстелить на земле свой громадный ковер и настроить инструменты. Великая танцовщица злобно шипела на свою свиту, рыночный народ собирался жадной толпой, и кухня Сангака начала постепенно раскаляться от пара, огня и беготни.
— Гунсунь Ян? — уже не шипела, а рычала звезда на моего друга, сделавшего ей неудачный комплимент. — Да что может эта старая боевая лошадь? Махать над своей мятой меховой шапкой двумя тупыми мечами? Это, по-вашему, танец? Да вы бы, сударь, видели, как она два месяца назад спотыкалась под «Следя за месяцем в стране брахманов»! Гунсунь Ян — живой труп! Она чудовище! Хотя очень неплохо зарабатывающее чудовище, надо признать!
Никто и никогда, наверное, не сможет до конца завоевать эту невероятную страну, где только в столице — до двух миллионов жителей. Но то — воины и армии, а вот лютни и литофоны из Западного Лян, флейты из Бухары, мальчики-танцоры из Чача и целые труппы актеров из моего города — все это светловолосое воинство с синими и зелеными глазами победило империю всерьез и окончательно. В двух столичных кварталах, полностью отданных музыкальным и танцевальным училищам, педагогами служат, кажется, уже одни только согдийцы, в придачу к тюркам из Великой Степи и людям из Кашмира и Магадхи. Так что у великой Меванчи конкурентов было такое же великое множество — даже без учета «живого трупа» Гунсунь Ян, любимицы одних лишь сановных стариков.
И все же то ее выступление на нашем рынке запомнилось мне надолго. Может быть, я слишком давно не был дома и не видел, что сталось с нашими танцами.
Для начала я широко раскрыл глаза, увидев вдобавок к лакированному барабанчику из Кучи длинный литофон, большой барабан на красной станине и еще целую коллекцию гонгов. Три человека только для того, чтобы производить грохот? Кто услышит за ним голос флейты?
Но флейты тут не было вообще. Были рвущие, стонущие голоса скрипок из Ху, игравших с невероятной мощью. И была полураздетая Меванча, с волосами в жемчужной сетке; такая же сетка еле прикрывала ее грудь — «дева с Запада, кружащаяся в вихре».
Вихрь оказался первым же танцем, с места в карьер, и ритм ревущих гонгов с барабанами был быстрее, чем грохот копыт, еле касающихся земли в галопе. Потом был танец в знаменитом малиновом костюме с парчовыми рукавами и зеленых узорчатых панталонах — помню круг потрясенных лиц вокруг, застывших вплоть до того момента, когда Меванча, уже сбросившая одежду и оставшаяся в одних, занавесями свисающих с ее плеч и талии ожерельях, замерла на правой ноге, перекинув левую через ее чуть согнутое колено.
Тут толпа заревела, к ногам звезды полетели уже не монеты, а целые кошельки.
Еще Меванча танцевала на шаре под знакомые всем «Три тюркских плоскогорья», и на лице ее комический испуг чередовался с чувственной улыбкой. А потом скрипки из Ху начали отбивать совсем бешеный ритм, не хуже гонгов и барабанов, и то был совершенно новый, не виданный еще мною танец.
Для этого танца ей понадобился Сангак.
Резким движением протянула она руку моему другу, сидящему у самой кромки ковра, рука эта изогнулась, ладонь сделала всем понятное движение: это была просьба, да нет, команда — «встань».
Сангак не очень уверенно поднялся на ноги, и танцовщица, вытолкнув его на середину своего ковра, закружилась вокруг него, как вокруг каменного истукана, не касаясь его даже мизинцем. Было похоже, что вот сейчас она врежется в эту твердо стоявшую, чуть расставив ноги, скалу и разобьется — но каждый раз бешеная череда поворотов обводила ее вокруг него (а Сангак только моргал, глядя прямо перед собой). Она отталкивалась от него, как волна от берега, и отлетала снова. И, наконец, перекувырнулась через его плечо так, что только ноги мелькнули, приземлилась сзади и, изогнувшись до земли и держа Сангака за пояс, замерла в абсолютной тишине — потому что тут весь громогласный оркестр замолчал сразу, на рвущем уши аккорде.
Сангак стоял очень прямо, он боялся пошевелиться, и лицо его было строгим и серьезным.
Помню, уже во время второго танца мне показалось, что в ее движениях было нечто не совсем обычное для танцовщицы. Феноменальная легкость прыжка. Кошачьи приседания. Ноги, не знающие усталости. Ленивая грация плеч. И этот прыжок через плечо стоящего мужчины — он был так странно похож на мгновенный бой одного из «невидимок» с громилой, атаковавшим судью Сяо.
— Юкук, — сказал я шепотом сидевшему рядом со мной ветерану. — Ты тоже видишь то, что я вижу?
— Как же не увидеть, — покивал он. — Из женщин-воинов. И не бывших. Я и сегодня не посоветовал бы никому встретиться с ее мечом. Да что там меч, такая может убить и пальцем.
Хрупкое создание с застенчивыми голубыми глазами как-то удивительно быстро поселилось после этого в комнатах над рестораном Сангака. Все хихикали над ее именем, означавшим «кошечка» или «тигренок», — дело в том, что «юкук» (а это вообще было не имя, а кличка, имени его никто не знал) означало «сова»; меня часто называли «ястребом»; в общем, набирался целый императорский зоопарк.
Повара, счетоводы, приказчики из лавок — все краешком глаза наблюдали за Меванчей и Сайгаком, вплоть до того вечера, когда все увидели, как они сидят рядышком и спокойно молчат, не испытывая от этого никакой неловкости. Тут всем и все стало ясно, и единственное, что еще обсуждалось — как они «это» делают: стоя, что ли? Тяжесть туши моего друга делала все прочие варианты рискованными.
— Коня, — сказал я, наконец поняв, что интересных новостей сегодня больше не ожидается, а Юкука, беседующего с некромантами, можно будет выслушать только завтра. Был четвертый день недели, я мечтал успеть немножко поспать, и еще — чтобы Лю сегодня вечером оставила нас с моей прекрасной актрисой совсем одних. Пусть она, сославшись на нездоровье, отправится куда-нибудь подальше, в дом, — изучать мои свитки или что угодно еще.
И мечта эта, как ни странно, сбылась.
— А ты, оказывается, еще и воин, — сказала прекрасная актриса, водя пальцем по моей спине. — Лю, конечно, тонкая душа — как это она догадалась, что сегодня мне хотелось хоть немножко тихо полежать рядом с тобой. Но каких-то вещей она, знаешь ли, не понимает. Для нее ты торговец с Запада, и только. Но просто торговцы — они, как бы это сказать, не такие. Ты, может быть, и торговец, но совсем не простой… И твои шрамы… А вот этот шрам — от меча? Да еще в таком опасном месте, прямо под левой лопаткой.
