Любимая мартышка дома Тан

почетного эскорта.

Столица задыхалась от жары шестого месяца. Толстые чиновники в шапках, приколотых шпилькой к пучку волос на затылке, из-под которых к их бородкам ползли струйки пота, предпочитали передвигаться не верхом, а в повозках. Потемневшая листва висела неподвижно. Вся улица, по которой я продвигался к цели, замерла — только по серой черепице каменной стены молча шел от одного пятна света к другому недовольный кот.

Но и эта жара, и эта листва, и даже ни в чем не повинный кот — все уже было частью начавшейся для меня войны.

Более того, именно в тот день она началась для меня по-настоящему — с пустякового эпизода, на который я даже сначала не обратил внимания.

Он произошел в парке, летнем императорском парке к юго-востоку от столицы, на берегу речки Цзюй, с его мощными стенами для прогулок, воздвигнутыми над сплошной зеленью. Ехал я туда по приглашению гуйфэй, которое получил совершенно открыто, для участия в чрезвычайно важном банкете.

— Я просто хочу видеть тебя чаще. Почему нет — ты ведь, как я узнала, известный торговец, тебя приглашают на императорские церемонии. Так что мы можем иногда видеться официально. Как это будет забавно — смотреть друг на друга строгим взглядом и держать себя в руках, — сказала мне она. — И еще я хочу сделать тебе подарок: научиться, наконец, произносить твое имя по-настоящему. Мань…

— Ма-ни-ах, — сказал я. — Нанидат Маниах.

— О, нет, нет, сначала просто Мань-ни-а… Как?…

Банкет в овеваемой ветерком беседке был действительно великолепен, драгоценная наложница императора сама разливала вино в маленькие плоские керамические чашечки, выпивала первой и, как положено, показывала всем, чуть-чуть переведя дыхание, что чашечка пуста. За столом блистали мужчины как ханьской, так и прочих национальностей, дерзкие и почтительные одновременно. И что-то неуловимо общее в них было. Что? Явно нечиновный вид? Бесспорно умные глаза?

Тут еще одна придворная дама провозгласила состязание поэтов, и после короткой перебранки темой была избрана фамилия дамы — Ма, то есть «лошадь».

Первым, помнится, читал стихи самый неприятный из собравшихся — не очень молодой чиновник на редкость скучной внешности, с длинными, тощими, свисающими до подбородка усами и совершенно не запоминающимся лицом. Чиновник этот (звали его господин Ду) чувствовал себя в нашей блистательной компании неуютно, стыдясь своего не очень нового и слишком жаркого для такой погоды халата. А таких людей я никогда не любил — от ущемленных завистников добра не жди.

Его творчество, впрочем, оказалось не совсем обычным — стих был как-то вызывающе прост и очень короток. Помнится, речь там шла о заболевшем коне, и концовка звучала примерно так:

Ты по сути ничем
Не отличен от прочих коней,
Ты послушным и верным
Остался до этого дня.
Тварь — как принято думать
Среди бессердечных людей,
Ты болезнью своей
Глубоко огорчаешь меня.

В этой простоте что-то было. Но тут чуть раскрасневшаяся от вина Лю кивнула сидевшему рядом со мной очевидному и явному тюрку со строгим лицом, изрытым глубокими морщинами, и грустными зелеными глазами. Он начал читать если не таким сиплым, как у Юкука, то хриплым и очень звучным голосом:

Помолись за всадника — его лошадь ушла,
И он будет ходить по степи, пока не найдет ее,
Свою возлюбленную, свою жертву.
Но реки разлились, размыты дороги,
Сломались мосты — в панике желания.

Паника желания? Окружающие начали удивленно поднимать брови. Перевести стих с тюркского на ханьский вообще было дерзким экспериментом. И он явно не удался. Тюрк сложил стих не классической формы, с одной рифмой на сорок строк, и не образец нового сурового стиля, где третья строка должна перекликаться с четвертой, а пятая с шестой быть их «эхом» и так далее. Тюрк делал что-то совсем иное, он как будто изобретал слова заново, к собственному изумлению самого их автора:

И сверчки разбивают ему сердце своей песней,
Когда день рушится в прах,
А ночь обманывает надежды.

Монотонно звучал голос этого странного поэта, и я, наверное, был тут единственным, чья тюркская половина откликалась на эти обжигающие своей неожиданностью слова:

О, сладок и ярок мир, и она — там, на грани тьмы и света,
Она наступает копытом на луну, когда он протягивает к ней руку,
Она хочет остаться потерянной навсегда, он хочет того же.

Кончалась эта история, впрочем, хорошо: всадник шептал своей возлюбленной лошади на ухо «куда пойдешь ты, туда и я», они «поворачивались как одно целое», превращались в «силуэт на сером западном небе» и — «исчезали, как дым, исчезали, как эта песня».

Воцарилось неловкое молчание. Наконец наиболее дерзкий и изящно одетый юноша, позволивший себе даже не подводить слишком сильно бровей, выговорил:

— Я надеюсь, это все-таки не о лошади как таковой, дорогой друг?

За столом раздалось хихиканье.

До сих пор жалею, что не помню имени этого поэта, не говоря уж о том, чтобы найти где-либо полную запись этого странного стихотворения.

Но тут драгоценная наложница Ян прекратила литературную пытку, став вдруг очень серьезной.

— Я знала, что вас удивит такая поэзия, — начала она. — Но в наше время удивляться чему-либо вряд ли следует. Время стало другим. Мы живем совсем в другой империи, чем наши деды или прадеды. Поднебесная — дом всех народов. Когда она была такой? Никогда. Здесь есть место тюрку, и согдийцу, тем более, если он ездит на таком великолепном коне (тут она улыбнулась мне, и я понял, в каком качестве был приглашен — для комплекта, как не худший из представителей своей страны), и вообще гостям со всего мира. Может быть, дело в том, что великие предки нашего императора, предки дома Тан, сами родом из Шачжоу, с западной границы, земель между песком и горами?

За столом снова воцарилась неловкая тишина. Высказанные вслух общеизвестные вещи всегда производят шоковый эффект. То, что императоры дома Тан были настолько же ханьцами, насколько и тюрками, было всем известно. И если бы тюрки Великой степи не воспринимали первых императоров