Мастер Чэнь
Любимый жеребенок дома Маниахов
КНИГА ДРАКОНОВ
И не вообразите, что говорю я с юношеской самоуверенностью или с заносчивостью варвара, когда сообщаю вам, что мы изменим это все.
САРАКИНОС
И мир изменился за мгновение.
— Саракинос, — выдохнул Прокопиус за моей спиной — он не успел еще испугаться, не успел удивиться.
Две бурые фигуры перегородили нам дорогу по дну ущелья. Двое всадников, закутанные в пыльно- грязные бурнусы непонятного цвета, такими же тряпками обмотаны их головы — но из этих тряпок торчат весьма характерные носы. Кони… строго говоря, я не мог по-настоящему рассмотреть ни коней, ни людей — им в спину, мне в лицо, по ущелью тек расплавленный мед солнца, только мошкара взблескивала снежно- белыми хлопьями вокруг этих двух силуэтов и исчезала, сметаемая нервными взмахами конских хвостов.
А вот еще рукоятки мечей, чернеющие обрубками за плечами этой пары.
И — чувства в такие мгновения обостряются, а время почти останавливается — и неторопливый перестук копыт, который слышится откуда-то сзади, не от Прокопиуса, остановившегося почти у крупа моего коня, а там, дальше. Быстрое движение головой влево и назад — да, третий бурый силуэт. Итого три воина, фактически запершие нас в ущелье с довольно крутыми склонами.
Не просто воины, бесспорно, «саракинос». Вне всякого сомнения — именно «саракинос».
Этого, конечно, никак не может быть. Все равно что вы подъезжаете к воротам дворца бухар-худатов для очередного неприятного разговора с его главным обитателем и видите, как вам навстречу неспешно выходит на задних лапах аджахор, волоча по дворцовым ступеням черный чешуйчатый хвост и выковыривая когтем кровавые ошметки мяса из длинных тонких зубов. Другое дело, что не лучшая идея — тратить время на размышления о том, почему такого никак не может случиться.
Не стоило думать и насчет того, что не могли трое «саракинос» вот так неспешно ехать по дну этого ущелья, даже не вытаскивая мечей из-за плеч. Да, мы почти в пустыне — точнее, среди гор, заросших лесом, где деревни и городки большая редкость. Да, на юг отсюда начинаются совсем другие ущелья, под иной властью. Их — вот этих троих — властью. Но все-таки мы по эту сторону границы в империи, которая ведет войну с «саракинос» уже сто восемнадцать лет. Сначала — войну жалкую, попросту катастрофическую, но потом проклятые завоеватели все-таки отхлынули, вопреки всему, от стен Города и больше к ним не подступали, ну, а сейчас…
Сейчас война стала совсем, совсем другой. Где-то не очень далеко отсюда граница, укрепленные городки и кастры на вершинах гор над ущельями, тысячи ополченцев сторожат эту границу с удивительной эффективностью. Это не императорская армия, которая когда еще доскачет — это местные люди, знающие здесь каждую тропу. Войну, вообще-то, никто не прекращал, и бурая река вот таких всадников в развевающихся плащах, растекающаяся по какой-то здешней долине — да, это может произойти в любой момент. И тогда — известно, что делать: спокойно уйти с пути этой реки, чье приближение выдает грохот и дрожь земли, ржание, крики. И следить за тем, как силуэты в серых плащах перегораживают этой армии путь к отступлению поваленными деревьями, а их собратья неспешно и беззвучно расстреливают вторгшихся с горных склонов.
Но увидеть эту одинокую троицу здесь и сейчас, в узкой расщелине, среди утреннего золота лучей и постепенно нагревающейся солнцем листвы…
— Ий-я Сакр, — радостно и уверенно сказал один из «саракинос» другому, вглядываясь в мое лицо. — Ай салам!
И он приложил ладонь ко лбу, потом к складкам бурнуса там, где сердце.
Этого тоже не может быть никак. «Сакр» означает «Ястреб». Ястреб — это я. Но вообразить, чтобы человек, которого я вижу впервые в жизни и который вообще не должен находиться по эту сторону границы, знал меня в лицо, знал, что я должен проехать по этому ущелью вот сейчас — если даже я сам, проснувшись, не собирался никуда ехать…
Но в эти мгновения я, конечно, ни о чем не думал. Даже о том, что Прокопиуса, как я успел заметить, эти двое вообще не удостоили взглядом. Хотя это и было в моей ситуации самое главное. Меня эта троица явно не собиралась рубить на месте, а вот Прокопиус… он, похоже, им попросту был не нужен. А что делают на этой войне с человеком, который не нужен — то есть мешает — можно себе представить.
В общем, думать времени не было. Моя правая рука поднималась ко лбу, губы выговаривали хриплое «салам», а левая рука была занята поводьями, ноги тоже начинали движение.
Крутой склон справа? А вот сейчас увидим, очень ли он крутой.
Что за кони были у этих пришельцев, рассматривать долго не стоило. Иранские, конечно, но не лучшие. Обычные солдатские кони. Прокопиус, как и вся остальная наша компания, менял лошадей по дороге, то есть особо не выбирал — плохо. А вот мой вороной, да что там — угольно-черный Чир (гордый обладатель человеческого имени) тоже был иранцем, и хорошим, вдобавок я ехал на Чире от самого дома. А это означало, что мы с Чиром хорошо знали и понимали друг друга.
Вряд ли эти «саракинос» когда-либо в своей жизни играли в цуканион, или попросту цукан. Это восхитительная иранская забава, когда две веселые оравы всадников поднимают тучи пыли или земли, пытаясь длинными молотками отбить друг у друга плетеный и обтянутый тканью мяч. Цукан — развлечение принцев, то есть игра строгих правил. Вы не можете тыкать молотком в ноздри коню вашего соперника и не можете еще много чего другого.
Но правила для того и есть, чтобы было что нарушать, желательно незаметно. И Чир за свою довольно долгую — восемь лет — жизнь показал удивительную склонность к изящному хамству на цуканионовых полях: ну, рассердился конь, шарахнул кого-то копытом, всадник мгновенно укрощает его, это все — в рамках правил. И дальше конь с невинным видом продолжает свои пируэты и рывки по полю. Получая от этого своего вида особое удовольствие.
То есть, в общем-то, Чир — если бы был человеком — считался бы на редкость подлым и зловредным созданием.
Поприветствовав незнакомца своим «салам», я опустил правую руку на поводья, наклонился и сказал Чиру на ухо на нашем с ним родном языке пару знакомых ему слов, которые переводятся примерно как «пора позабавиться». Черное ухо Чира встало торчком, и, повинуясь движению моих ног и узде, он начал
