Глава десятая
Мы с ментом тупо смотрели друг на друга. Потом я развернул этот вымпел и попытался внимательно отыскать в белом на красном какой-либо смысл или хотя бы намеки, откуда эта пое...ень появилась на моем красивом теле. Ничего вразумительного, кроме смутно знакомого буквосочетания РСДРПынн, я не обнаружил. Мент глядел на меня по-чекистски ласково.
– Ничего не понимаю! – пробормотал я. Я поднял вымпел повыше, чтобы хоть что-то обнаружить на просвет на солнце. Потому что да здравствует солнце, да скроется тьма.
– Ну что скажете, гражданин Липскеров с ударением на «и? Это уже не терроризм. Это погуще будет. Это несанкционированным митингом пахнет. Я бы даже сказал, воняет. Лошадью...
Ну и долбо...бы же эти менты! А чем еще может вонять лошадь? Только лошадью. Хоть это и лошадькачалка. И еще монголом. Которым вонял мимопроезжающий на лошади-качалке абсолютно лысый монгол. В общем, ничего странного в появлении лошади в районе станции метро «Партизанская» я не усмотрел. В дельфинарии, что на Мироновской улице, мой ровесник педофил Сергей Никитич содержит в рамках субаренды лошадник, в котором живут пони, ослик и сам Сергей Никитич. В каких отношениях педофил состоит с пони и осликом, я не осведомлен. Ничего не буду утверждать на предмет зоофилии. И это вообще вряд ли. Никогда не слышал, чтобы русские педофилы с пони или, там, с осликами. Куры, козы – это я еще знал по разговорам. Но тогда петух был фригиден, а козел оказался геем. Но пони... Ослики... Нет, решительное нет... Вот если бы он был армянином, тогда... Ереванский луна выходил на небес, выходил на балкон молодой Ованес. Выходил на балкон, на конюшню глядел, на конюшне ишак жирной жопой вертел... А Сергей Никитич... Никакой он не педофил. Он до пояса был парализован. Ну это потом. Народ для шутки юмора его так прозвал. У нас народ вообще остроумный. Одна шутка «Догоним Португалию» чего стоит. Уссаться можно. Так что Сергей Никитич точно не был педофилом. Да и девочкам, которые водили пони и ослика с арендующими их (пони, ослика и девочек) детьми, было лет по пятнадцать. Какая уж тут педофилия. Самое оно... То, что доктор прописал...
Как мне рассказывал сантехник Костик, мой соратник по КПЗ в 2002 году, куда я загремел... Но не в этом дело, куда когда и как я загремел. А в том, что у Костика сил никаких не было, как тянуло на пятнадцатилетних. Годом ранее его тянуло на четырнадцатилетних. А еще ранее – на тринадцатилетних. И каждый год это была одна и та же девчоночка. Юлькой зовут. У них ребеночек. Ну так получилось. А ему семнадцать. Он зарабатывал не бог весть какие башли, но на комнату и прокорм Юльки и ребеночка хватало. Очень клевый ребеночек. Неделька ему. Я его видел. Юлька приносила на свиданку. Этот Костик суда ждал. За совращение малолетних. А Юльку – обратно в детдом, где они с Костиком вместе росли и влюбились. А ребеночка – в другой... Дела...
Так что, когда на пятнадцатилетних тянет, это нормально. Вот когда на семидесятилетних... Это каким же беспринципным бычарой нужно быть!..
В общем, эта лошадь-качалка вполне могла быть из дельфинария. Но зачем монголоидному скинхеду качаться на лошади в районе станции метро «Партизанская», сказать с первого раза трудно. Но он на время отвлек мента от меня и несанкционированного вымпела с надписью полустершимися белыми буквами «Оорардын, кустумарын, оуын, сухэбаторын, бардыколын РСДРПынн сумтумкар бельдын! Ограй, ограй, ограй!».
Помимо буквосочетания РСДРП мне было отдаленно знакомо «сухэбаторын». Оно пахло детством и детскими киносеансами по рублю в кинотеатре «Эрмитаж» в 1951 году. Точно! «Его зовут Сухэ-Батор»! В главной роли Лев Свердлин, который в техные годы играл в кинематографе героев некоренных национальностей – от чукчей («Алитет уходит в горы») до монголов («Его зовут Сухэ-Батор»). И везде был крайне убедителен. Не только потому, что был очень талантлив, это само собой, а потому, что для русского зрителя все чурки, будь то чукча или монгол, все равно чурки и мало различимы, чтобы это принимать во внимание. А Лев Свердлин был евреем со слегка раскосыми глазами, что делало его чуркой вдвойне.
И вот он, сидя на лошади около станции метро «Партизанская», обнял меня и прижал к груди молодыми руками горячими. То есть старыми и сморщенными. И я его узнал. И я узнал этот вымпел. Это был вымпел, подаренный монгольской коммунистической партией синеблузникам в 1924 году после концерта на КВЖД. А Сухэ-Батор у монголов был за Ленина и Буденного одновременно. В 1963 году последний недорасстрелянный синеблузник Абрам Моисеевич Войтенко отдал вымпел в комитет комсомола Москонцерта, когда уходил на пенсию. Он был у нас по профсоюзной линии, но и на сцене выступал – лабал на виолончели «Мелодию» русского композитора Власова. Зрители рабочих и сельских клубов просто балдели от «Мелодии» русского композитора Власова в исполнении Абрама Моисеевича Войтенко и сопровождали его выступление свистом. Как это принято в рабочих клубах Детройта и сельских – Алабамы. Изредка требовали назад деньги.
И вот он обнимал меня, сидючи на лошади-качалке в районе станции метро «Партизанская», потому что в малоразличимой молодости я был замсекретаря комсомольской ячейки в этом самом Москонцерте. И на каждом заседании комитета комсомольцы и комсомолки, приняв на грудь, пытались понять, что ж за хрень на этом вымпеле написана русскими буквами на монгольском языке. И ни фига. А потом вымпел пропал. И обнаружился у меня на груди. Как, откуда?! И я вспомнил.
Когда мы выпивали с тружениками вернисажа, к нам приблудился, правда со своим самогоном, Пантелеймон, торговец святынями – флагами, знаменами, лозунгами и прочей скончавшейся советчиной. Торговля у него шла не шибко, а на самогон зарабатывал арендой святынь для кина и маевок в геронтологическом отделении Кащенко. И в разгар коктейль-де-пати он и подарил мне этот вымпел из моей молодости, увидев слезы на моих глазах. К тому же за годы торговли святынями никто ни разу не арендовал этот вымпел. По неизвестности его содержания и применения. И я был первый, кто обратил на него внимание.
Когда я это вспомнил, Сухэ-Батор, он же Абрам Моисеевич Войтенко, растаял в воздухе, и я остался наедине с ментом и обвинением в несанкционированном митинге. Но уж тут он фраернется. Я законы знаю.
– Слушайте, сержант, как ваша фамилия? Представьтесь по форме.
– Ну ладно, Липскеров. Сержант Пантюхин.
– А-а-а, гонитель монахов?..
– А откуда ты знаете?
– Слух о вас, сержант, прошел по всей Руси Великой.
Пантюхин встал по стойке «смирно» и выпалил:
– Служу России и спецназу! И какого х...я ты тут с несанкционированным митингом ошиваешься?
– Митинг, сержант, это когда народу больше одного. А я тут один. А когда один, это не митинг, а пикет. На пикет санкций не требуется. Так что, Пантюхин, пролетел ты, как кот над сметаной...
– А... разве... коты... летают? – совсем смешался Пантюхин.
– А что, по-твоему, ездят? – развеселился я.
Пантюхин кивнул. Тут уж я совсем развеселился:
– Понял. Ехали медведи на велосипеде, а за ними кот задом-наперед... Я с вас смеюсь, сержант...
И тут перед нами остановился «уазик», из которого выскочили люди в масках, по очереди вжарили меня дубинками по почкам, печени и заднице, затем завернули руки за спину и ткнули мордой в асфальт. Один из них раздвинул мне ноги, а другой врезал по освободившемуся между ними месту. Это было больно. Раздался мягкий шелест тормозов. Чья-то уверенная рука, пахнущая мородобоем, подняла за волосы мою голову.
Из «Ламборджини» с ментовскими мигалками вылез сильно тучный штатский «Хьюго Босс» в шевелюре от Версаче.
– Ну, Пантюхин, где твой шахид?
– Вот, товарищ полковник, лежит. Выдает себя за пикетчика. Но еврей.
Полковник наклонился и заглянул мне в глаза.
– Действительно еврей... Моссад? – спросил он.
– Представьтесь по форме, полковник, – прохрипел я.
– Пожалуйста, – усмехнулся полковник. – Полковник ФСБ Кот. Павел Николаевич.
Оказывается, коты действительно ездят.
– Павел Николаевич, я не Моссад, я сценаристпенсионер союзмультфильмовского значения Липскеров Михаил Федорович. С ударением на «и».
