По мягким пространствам аккуратно подстриженной лужайки идет безымянный кот буро-зеленого цвета, плавно переходя из пятен света в пятна полутьмы поддеревьями; близко не подходит, поглядываете недоверием и укором.
Потому что из-за меня пострадал человек. Немолодой человек с очень странной и длинной жизнью. Хороший человек? А ведь, кажется, да. Возможно, очень хороший.
Повар Чунг в белой куртке приносит абсолютно по-европейски сделанный кофе, смотрит темными глазами между припухших щечек, он тоже знает, что у меня неприятности. Молча уходит.
Сейчас придут обезьяны, ворующие еду, и тоже скажут мне, что все вчерашнее — это, конечно, неприятности, но — ничего, мем. Ну, а про остальных — Онга, Мануэла — и говорить не стоит.
Мануэл… А что Мануэл? Мы, португальцы, заброшенные четыреста лет назад в эти теплые, влажные края, где с деревьев свешиваются лианы. Мануэл, я, еще много людей. Конечно, он поймет меня без слов. И Данкер, юный Данкер. А, вспомнила, мне же надо сегодня ехать на свое здешнее предприятие, устраивать Данкеру небольшую встряску — пора заставить его понять, в какое дело он по моей милости ввязался. Не такое, конечно, где стреляют наугад и случайно попадают в тебя даже между деревянными ограждениями. Но тоже нелегкое.
Куда, собственно, еще деваться? Робинс занят с утра по уши, нечего и думать его беспокоить своими догадками и расспросами. Я попросту осталась без дела. Более того, мое главное дело, возможно, вообще теперь провалилось.
Мне надо, конечно, заехать к Тони и привезти что-то, фрукты, что ли, попросить его простить меня. И есть Магда. А это еще хуже.
Тут, чтобы совсем не загрустить, я начала вспоминать — что мне снилось этой ночью? Это был не совсем сон, скорее я переживала заново всю сцену в баре в подробностях, но с другого угла. Я видела уже не главных актеров — не Тони, который вдруг затихает там, наверху, куда ведет лестница, и не Магду, готовую разнести весь бар с бутылками и клиентами вместе, а прочих. Плантаторов, женщин, боев, констеблей. Их движение, то, что было на периферии моего зрения. Двигались, конечно, все, особенно когда китайские бандиты бросили оружие — тут все очнулись от паралича и зашевелились. Но нечто в этом движении было… неправильное. Я попыталась представить себе траекторию перемещения каждого — и что же? Но сон уже прошел и быстро забывался. А ощущение, что что-то было не так, осталось.
Я еще вспомню эту сцену, она ко мне вернется, утешила я себя.
А-Нин, с каменным лицом, прошлепала по прохладным доскам пола, неся на двух руках два комплекта одежды. Человеческий, в виде длинной юбки и блузки, и брезентовый, с карманами, выстиранный и выглаженный.
Сегодня я буду ехать медленно, сказала я себе, не надо реветь мотором И проделывать вот эти штуки, которые мне недавно показал Лим. Достаточно я уже доставила неприятностей людям.
И, как обреченная, взяла у А-Нин свой кавалерийский брезент.
Черного зверя я приковала к водосточной трубе дома на Хай-стрит, по соседству со своим беспроводным предприятием, вздохнула. Огляделась по сторонам: в несколько ярусов — клетки с птицами, как гроздь свиристящих фонарей, под ними отдыхает китаец в шортах до колен, из под шортов высовываются коричневые, худые ноги. Мимо, по раскаленному асфальту, бодро шаркает сандалиями слепой разносчик наси лемака, лицо скрыто в черной тени конической соломенной шляпы, руки скобкой лежат на коромысле с товаром. Его никогда не обманывают, ему даже дают иногда лишнюю монетку в один цент.
И никто ни в кого здесь, на этой улице, не стреляет. Мой мир.
Я вдруг представила себе, что схожу с лайнера где-нибудь в Шанхае — что я почувствую на китайской улице в самом Китае? Если, конечно, рядом не будет Тони и Магды. Почувствую ли, что я дома?
— Мир, справедливость и свобода миллионам — вот что такое империя, — ответил моим мыслям мальчишеский голос Данкера из раструба на столбе в конце квартала. И добавил:
— Мы делаем получасовой перерыв в вещании, а потом ожидаем появления несравненной Магды Ван Хален в нашей регулярной передаче о сокровищах музыки.
Акцент, подумала я. Нельзя, чтобы столб говорил с этим акцентом — португальским, голландским? — точно таким же, который был бы и у меня, если бы не годы на лужайках Кембриджа. Надо что-то делать.
— Госпожа де Соза, я заходил в центральный магазин радиотоваров на Бату, — с азартом бросился ко мне Данкер, выставив вперед носатую голову на тонкой шее. — Там подешевели аккумуляторы на два вольта. На целую треть.
Я прислонилась к столу, за которым мальчик только что говорил в эту странную штуку на бамбуковой палке, и вспомнила магазин на Бату-роуд, дом 17, странно пахнущий бакелитом и чем-то металлическим. Кроме аккумуляторов, там еще есть некие пентоды и детекторы, и воздушные втыкатели, что бы это ни было. И оно иногда дешевеет, как все вообще в наше нелегкое время. Но стоит куда больше шелковых чулок. Потому что «беспроводное вещание убивает меланхолию и дает отдых усталым нервам». А мои чулки не убивают ничью меланхолию никоим образом.
Если дать Данкеру волю, он устроит здесь склад деталей и будет, выпуская струйки дыма из-под паяльника, собирать из них свои странные приспособления. Хоть ночами.
— Данкер, — сказала я не самым добрым голосом. — Просто из любопытства: ты знаешь цены на все эти штуки? И на приемники тоже? Сколько стоит «Эддистон-4»?
— 225 долларов, — чуть изменившимся голосом сказал он. — В алюминиевом футляре, с полным набором аксессуаров. Есть, конечно, «Филипс Тропикал» — 150, и «Лиссен» — 70 долларов. Но ведь волна «Эддистона» — от 12 с половиной до 500 метров…
Он напряженно замолчал.
— Я вижу, что у тебя в голове хорошо держатся цифры, — продолжила я тем же голосом. — И я знаю, что ты — лучший в этом городе инженер по беспроводным… штукам. А я хочу, чтобы ты перестал быть только инженером. И чтобы начал держать в голове некоторые другие цифры. Сколько радиоприемников было продано на Бату в последний месяц? Куда они отправились — на плантации? На соседнюю улицу? В офисы европейских компаний? Ты сам вешал на столбах вот эти звучащие штуки — так сколько же людей нас теперь слушает? Когда? Танцуют ли они под нашу музыку у себя, на плантациях? Или они хотят что-то другое — новости?
Данкер сделал ошибку:
— Мадам де Соза, вы сегодня несчастливы?
Плохой английский. Я не несчастлива, у меня неприятности. Он не умеет выбирать слова. Когда я перехожу с ним на португальский, все получается тоньше, сложнее и правильнее — сейчас он мог бы сказать despedida, sodad, и даже tortura.
Я отвернулась, оттолкнулась от стола, прошлась по комнате, зачем-то потрогала этот странный граммофон, не похожий уже на граммофон ушедшего счастливого века.
Нет же, мальчик прав. Я несчастлива. Потому что чувствую себя очень старой, когда обижаю таких, как он. Да, собственно, я несчастна по множеству причин, и давайте это прямо скажем себе. Но больше никому.
— Здесь, в этой комнате, тех несчастий нет, — вполголоса заметила я, поворачиваясь к нему. — Они — там. В этой комнате нет и чего-то другого. Изобретательного менеджера модного и перспективного делового предприятия, человека, безмерно уважаемого в городе. Это не я, Данкер — я только владелец, и я уеду отсюда через неделю или две, потом вернусь, потом снова уеду. Но это и не ты. А ведь, кроме тебя, здесь пока никого нет.
Я повернулась к нему полностью: Данкер так и стоял, вытянув ко мне узкое темное лицо, обрамленное волнистыми волосами. Чья кровь тут примешалась — голландская, тамильская?
— Здесь не дорогая игрушка для инженеров, Данкер, — продолжила я. — Здесь предприятие, которое должно зарабатывать деньги. Причем люди должны захотеть принести сюда деньги. Что там лежит, перед этим твоим… микрофоном, правильно?
— «Малай мейл», госпожа де Соза. Я читал…
— Кстати, я слышала тебя, пока шла — что это там было, насчет империи, в самом конце?
