ПРИДИ В КАРКОЗУ
Этот пистолет не выстрелит, сказала я себе. Они больше не втянут меня в такое дело, где стреляют и убивают людей иными способами. Я занята здесь совсем другим расследованием, неопасным, без стрельбы.
Другой вопрос — как со мной приключилась эта странность? Что я делаю в этом городе, в котором раньше бывала только проездом в Сингапур и обратно — в городе, где нечем заняться?
Зачем мне, у которой — как мне не устают напоминать — есть все, искать какого-то исчезнувшего китайца?
Что мне делать с моей жизнью, в которой больше нечего и незачем добиваться?
И почему я позволяю кому-то отвечать на эти вопросы за меня?
«От У. Э.» — значилось на посылке. Небольшая, явно только что отпечатанная книжка: «Дальневосточные рассказы. Уильям Эшенден». А в ней сложенный листок бумаги.
«Дорогая Амалия, не удивляйтесь звонку, который вам сделают вскоре после получения посылки», — значилось в записке. И я вспомнила первый, самый первый — внимательный, оценивающий — взгляд господина Эшендена восемнадцать месяцев назад, когда моя жизнь была совсем другой. Она была лучше? Ах, нет. Хотела бы я вернуться в ту жизнь — как об этом мечтают все в сегодняшнем загрустившем мире? Нет, не хотела бы. А вот увидеть этого человека снова…
«…Я прошу согласиться на то, о чем вас хотят попросить. И еще прошу поверить, что вы не пожалеете о своем согласии. Ваш У. Э.»
И все.
И действительно, вскоре раздался звонок, от которого мои тщательно прорисованные брови поползли куда-то вверх. Нет, меня ни о чем не попросили. Мне вежливо сообщили, когда (послезавтра!) меня ожидают. И где ожидают — в середине страны, ровно на полпути между моим Пенангом и Сингапуром — в городке под названием Куала-Лумпур.
Но не просто в городке. А там, где подавляющее число обитателей нашей колонии — даже англичане — могли только мечтать оказаться. В доме на холме.
В «Каркозе».
И почему бы нет, сказала я себе.
И вот — серый ровный частокол стволов дерева гевейи по сторонам дороги. Бархатные зеленые холмы, красные морщинистые скалы. Шоссе, как шелковая лента, оно никогда еще не было таким чистым и сияющим. Окаменевшее лицо Мануэла, сидящего слева от меня в форменной шапочке водителя — ему плохо, потому что не его, а мои руки в перчатках сжимают руль моей длинной, низкой, сверкающей хромом красавицы.
И она летит. Боже мой, как она летит.
И стрелка спидометра касается цифры «90», и белым видением мое авто взмывает на холмы и соскальзывает с них, обгоняя все, что движется по этой дороге. Ему нет и не будет равных.
Наконец — вот этот город, первые домики с колоннами среди зелени.
К Правительственному холму меня вез на следующее утро уже Мануэл. И, как и я, оказался во сне, или в сказке.
Небо здесь было огромным. А кроме неба и зеленых холмов — ничего.
Внизу, между этими холмами, кто-то мог бы угадать слияние двух рек — Кланга и Гомбока, ряды темно-кровавых черепичных крыш и белые минареты. Но для этого ему пришлось бы взлететь над деревьями, как птица.
А, вон чуть правее, из-за громадной джакаранды, высовываются два маленьких белых каменных шпиля. Это же вокзал, знаменитый вокзал, как призрак «Тысячи и одной ночи». Под звездами обитатели этого дома, наверное, угадывают его по бледному сиянию в ночи, и, возможно, теплым желтым огнем мерцает остальной город чуть левее. А дальше — сотни миль невидимых во мраке джунглей и плантаций.
Мое авто скрылось в тени козырька над входом, некие военного вида британские мужчины с напряженными лицами остановили взгляды на том, что привезло меня сюда — на мгновение замерли в полном остолбенении — пришли в себя, проводили меня на веранду, к ее тяжелой мебели (кресла, диваны с подушками), к белым эмалевым дверям с латунными ручками, бамбуковым занавесям на окнах от пола до потолка.
Запустили, один за другим, четыре вентилятора на потолке, с необычайно длинными лопастями.
И оставили меня одну, слушать сквозь открытые двери веселый свист птиц в саду.
Тут, среди этой тишины, откуда-то сверху — с террасы над портиком? — прозвучали голоса двух людей, привыкших произносить фразы неторопливо (их никогда не перебьют), громко и отчетливо:
— Ты только посмотри на это, Сесил. Это же «испано-сюиза». Единственная на всю колонию, вне всякого сомнения. Всех наших сбережений тут не хватило бы. А как насчет выменять ее на один из твоих орденов? Большой крест Майкла и Джорджа, например. Он тебе очень нужен, или обойдешься?
— Моя дорогая, если у нее все получится, то крест и так обеспечен. Формальный повод найдем. И постарайся ей тогда не завидовать.
— На данный момент я ей и не думаю завидовать. Наоборот, бедная молодая леди, если бы она понимала, что ты ей…
Голоса постепенно стихали и удалялись, зато через минуту в отдалении начали звучать шаги — шаги людей, не спеша спускавшихся по лестнице.
И вдруг я поняла, что дрожу.
Богатые и очень богатые люди — я их видела и вижу достаточно. Боже мой, я сама — одна из них. Люди власти, повелители султанатов и королевств? Ну и что?
Но сейчас на эту веранду войдет совсем другой человек.
Он появился в наших краях год и два месяца назад. Приезд его, в виде кинохроники, обошел всю колонию, да и устных легенд ходило немало.
Сингапур похож на Джорджтаун на моем острове Пенанг. Громадный зеленый газон у берега моря, а вокруг него — колоннады административных зданий. Только там все больше, намного больше Пенанга, и колонны не белого, а серого камня — как в Лондоне, и еще над ними высятся купола с ротондами. Спокойная мощь просвещенной власти.
В день приезда этого человека в Сингапур стояла непривычная жара, что очень скоро почувствовали тысячи местных жителей, собравшихся на зеленом паданге за морскими канатами. И сотни европейцев, стоявших там же, но в отдельном загоне. А были еще избранные, которых выстроили под рифленым, из оцинкованного железа, навесом пристани. Солнце ползло все выше, прошло полчаса, час. И постепенно стало понятно, что лучшие платья дам, их зонтики, шляпки, увенчанные гроздьями целлулоидных фруктов, у мужчин — белые парадные шлемы с ремешком на подбородке или под губой, белые накрахмаленные гимнастерки, сверкающие золотом пуговицы, ордена и сабли в ножнах, — все раскаляется или превращается в мокрые тряпки под этой железной крышей. Бежать из-под которой было уже поздно, и некуда, потому что на паданге было не лучше.
Потом кто-то умный понял, что если не убрать под ближайшее дерево военный оркестр, в полном составе выстроившийся прямо под этим огромным и беспощадным солнцем, то музыки не будет.
Оркестранты, впрочем, бегом бросились обратно, на свое место, когда кто-то в мегафон закричал, что «Мантуя» пересекает сингапурскую гавань.
Шеи вытянулись, глаза начали пытаться среди сияющей и дрожащей голубизны рассмотреть белые
