выходи, маленький, не бойся. Мы твои друзья, мы тебя спасем и перепрячем заново.
Теперь я не знала — с кем же мне предстоит встретиться? Что я скажу такому человеку?
— Полковник Херберт, — справилась я с чувствами. — Но вы ведь заканчиваете свое изучение газет?
— Близко, — сказал Тони. — Конец близко. Я все систематизировал, сделал вырезки с датами, смысловые переводы. Всего в «Синчжоу жибао» двенадцать стихов Дай Фэя, некоторые из них идут в одном номере, парами и тройками. Осталось их окончательно систематизировать, выписать отдельные строчки, которые вас могут заинтересовать.
— Все, где виден окружающий пейзаж. Вдруг он описывает какую-то улицу, гору на горизонте? Разговор на улице? То, что он там в этот момент делал? Все, что касается того, где он сейчас находится.
— Вид из окна? Что-то было. Да, я скажу это завтра. Но вы только послушайте, какой я нашел там у него стих. Это посильнее цветов, которые плыли к веселым воронкам у сточных канав.
И Тони начал шарить по карманам, добравшись до брюк — оттуда и появилась мятая бумажка.
— Скачет размер, — пробормотал он. — Неправильное ударение. Предпоследняя строфа совсем никакая. Китайские стихи невозможно перевести, я же вам говорил. А эти и подавно.
— Тони, ты что, делал это в рифму? Как настоящий поэт?
— Да, моя прекрасная. Именно что «как», к сожалению. Но с этой историей про убийц с раскрашенными лицами и с беглыми профессорами литературы мы в итоге все станем поэтами. И наша жизнь никогда не будет прежней. Вот. Смотрите, что получилось.
Мы не аплодировали. Потому что каким-то образом знали, что это действительно куда слабее, чем строки Дай Фэя.
Два боя застыли в отдалении, следя за нашими лицами. Негромко играла скрипка на эстраде — индийский музыкант, наверное, почувствовал, что не надо мешать нашему разговору.
— Он ее очень любит, — тихо сказала я, наконец. — Упрекает. Прощает. Утешает.
— Я даже вижу эту женщину, — заметила Магда. — Хотя никаких, вроде бы, описаний. Внешности, в смысле. Как он это делает?
— Он это отлично делает, вот только…
— Что такое, Тони?
— Он именует ее фениксом, — сказал Тони, и было видно, что он искренне недоумевает.
— Но, полковник, перед нами неожиданный поэт. Мосты — это у него тоже неожиданно. И это красиво — женщина со странной судьбой, она сгорает и возрождается душой… Потому феникс, кстати, и грустный.
— Мадам Амалия, он не только неожиданный поэт. Он еще китаец, и не простой, а дважды профессор, причем не математики, а литературы. Это У вас, европейцев, фениксы сгорают. А у нас они значат нечто иное. И профессор литературы не может этого не знать. Любой школьник знает.
— Тони, дорогой, тебе пора отдохнуть. Ты окончательно азиатизировался. Что значит — «у нас»? Не оставляй меня, не уходи совсем в китайцы.
— Я отдохну, не волнуйся, мой желторотый птенчик. Совсем немного — и я закончу свой труд. И это даже жаль.
— Полковник Херберт, мне очень неудобно мучить вас, и вам действительно пора отдыхать. Но что у вас, истинных китайцев, означает феникс?
— Только одно, — сказал Тони с тем же недоумением. — Феникс — это императрица. Не в переносном смысле, а вполне прямом. Императрица, супруга императора Китая.
MEM ПИТЬ ВИНО
Быть мужчиной трудно. Нет, быть мужчиной очень трудно. Надо пить коктейли в неумеренных количествах, говорить о политике или древней истории и вылезать из сточной канавы. Содержимое канавы… лучше об этом не думать. И особенно важно не нюхать.
Если новоприбывший внимательно присмотрится к городам Британской Малайи, то может подумать, что здесь готовятся к Великой войне, которая закончилась уже тринадцать лет назад: роют рвы, да что там — траншеи, чтобы сидеть там и перестреливаться с германцами (кстати, очень милыми, по моему опыту, людьми). А на самом деле у нас тут — своя война, это сезон дождей, наступающий каждый год в ноябре, и даже если канава глубиной в два ярда, этого бывает недостаточно. В городах через канавы перекинуты каменные плиты от мостовой к магазинам. И только через щели между плитами можно увидеть мгновенный проблеск черной, как масло, воды и потеки зеленоватой слизи.
А в сельской местности, где я — волею Ричарда — сейчас помещалась, канавы чаще всего обходятся без ограждения.
Когда я была маленькой, то мама часто оттаскивала меня от края канавы в Джорджтауне, когда я снова и снова в ужасе вглядывалась в ее мутную глубину. Там обязательно есть какая-то жизнь, даже слишком много жизни — то ли жучки, то ли головастики, то ли рыбки. Но это только на поверхности зеленовато-черной, пахнущей протухшим болотом воды; а под ней… Вот я и сидела на краю на корточках и с ужасом ждала: сейчас эта страшная вода вздыбится серой мокрой чешуей кобры, и та начнет зигзагом карабкаться по пористым, обросшим склизкой зеленой плесенью камням, которые клали еще индийские каторжники в начале прошлого века.
